Тайга дышала вечерней прохладой. Солнце лениво скатывалось за дальние сопки, уступая место прозрачным сумеркам. Короткая летняя ночь исподволь выползала из распадков на речной плес.

Небольшой костерок выпускал дымные клубы навстречу легкому ветерку, который изредка залетал сквозь густой частокол листвяка на речную отмель. У костра сидели двое: старый якут Макар Медов, щуплый, но все еще быстрый в движениях, и широкоплечий бородатый мужчина с обветренным загорелым лицом таежного скитальца. Макар энергично помешивал окоренной веткой наваристую уху в закопченном котелке, а бородач чистил новенький винчестер. Макар изредка поглядывал с легкой завистью в сторону бородача, который сноровисто орудовал шомполом, и потихоньку вздыхал, щурясь, когда его взгляд останавливался на своей видавшей виды берданке, неразлучной спутнице каюра-охотника, которая висела на корневище вывороченной паводком лесины.

– Ц-ц-ц… – зацокал Макар языком, не сумев удержать восхищение, когда мелодично звякнул хорошо смазанный затвор винчестера. – Карашо… Мериканка новый. Шибко карашо. Много деньга, однако, стоит, – тяжко вздохнул.

– Доведешь до места, получишь в подарок, Макарка.

– Ай, тойон! Хана барда? [1] Дорога нету. Дрова нету. Кушать нету. Тойон пропадай, Макарка пропадай.

– Да не тойон я, Макарка. Зови меня Владимиром. Мы ведь с тобой договорились…

– Ла-ди-мир… Ла-ди-мир… – Макарка даже побагровел от натуги, пытаясь правильно выговаривать имя бородача. – Уф-ф! Шибко тяжело, однако.

Из котелка плеснуло в костер; ароматный пар приятно защекотал ноздри изголодавшихся путников, и вскоре оба усердно орудовали самодельными деревянными ложками, изредка смахивая обильный пот со щек.

– Хлебца бы… – бородач хмуро взглянул на тощий вещмешок, где хранились остатки муки – фунтов сорок, не больше.

– Симбир [2]… – Макарка выловил из котла кусок налимьей печенки и от блаженства сощурил глаза.

– Мясо кушай, рыба кушай, ягода кушай – помирай нету.

– Я русский, Макарка. А у русских хлеб – всему голова. Без хлеба сыт не будешь, – вздохнул бородач. – Сейчас бы ржаного, с корочкой, из русской печи… Эх! Помирать буду – вспомню.

– Зачем помирай? Нюча [3] улахан [4], крепкий, однако. Много живи надо…

Чай пили далеко за полночь. Река закуталась в легкий туман, блеклые звезды робко выглядывали из серых туч, которые неторопливо обволакивали ночное небо.

– Дождь, однако, будет, – тревожился Макарка.

– Поживем – увидим… – смачно прихлебывал крепкий чай бородач. – Не раскиснешь. Не впервой.

– Чай кут [5], – протянул кружку Макарка. – Ла-ди-мир…

Не спалось. Терпковато-пряный запах стланика, ветки которого служили ему в эту ночь постелью, разбудил глубоко упрятанные в тайниках души воспоминания…

Сосновый бор. Аромат разогретой солнцем живицы. Солнце запуталось среди зеленых иголок. "Вольдемар! Душка, где вы? Ау-у!" Графиня Дашкова. "Мон шер, куда вы запропастились? – заворковала, томно вздыхая и похлопывая узкой ладошкой по мускулистой шее буланого жеребца английских кровей – последний крик моды в высшем свете. – Мы вас ждем уже который час. Нехорошо, – кокетливо погрозила пальчиком. – Дамы скучают". А он врос в седло, оцепенел. "Боже мой, я… я, кажется, сейчас сойду с ума!" Он был не в силах оторвать взгляд от ее лица…

"Граф, что с вами? Вы меня не слушаете?" – капризно надула губы Дашкова. И вдруг поскучнела, нахмурилась – женская интуиция приоткрыла ей тайну странного поведения бравого офицера. – "Ах, да, пардон, вы незнакомы, – небрежно, с холодком, кивнула в сторону своей попутчицы. – Моя подруга Малахова. Из провинции… Ну, пшел!" – зло хлестнула жеребца…

"Венчается раб божий Владимир и раба божья Александра…" – густой бас протоиерея волнами накатывался на раззолоченную толпу, запрудившую собор, и, отражаясь дробным эхом от массивных каменных стен, таял под расписным куполом. "…Вы согласны взять мужем раба божьего Владимира?" И эхо повторило многократно: "Согласна, согласна, согласна…" Ноябрь 1913 года. Тяжелый липкий туман, снежное крошево в волнах Невы. Печальные фонари Дворцовой площади. Утро.

"…Вам предписывается по получении соответствующих инструкций немедля отправиться во Францию в распоряжение военного агента графа Игнатьева. С Богом!"

Париж. Фейерия красок иллюминации, балы, приемы. Модные шансонье нежно воркуют с подмостков: "Лямур, лямур…" Небывалый подъем патриотизма. Трехцветный французский флаг гордо полощется над ратушей, у входа в здание Парижской оперы, пестрит с обложек журналов, приколот к лацканам мужских фраков и к шляпам дам. "Последние новости, последние новости! Император Вильгельм отбыл на курорт!" На Монмартре столпотворение в любое время дня и ночи. Последние месяцы, недели, дни мира…

"Поздравляю Вас сыном…" Телеграмма. Упоительная нежность, умиление, безграничная радость, ностальгия по России. "Милая Александра, Сашенька, где ты? Как ты там? Как сын? Сын…"

1914 год. Покушение в Сараево на эрцгерцога Фердинанда. Война. Русский экспедиционный корпус во Франции. Ранение, госпиталь в монастыре бернардинок… В конце декабря четырнадцатого года отправлен в краткосрочный отпуск.

Россия… Заставы, перекладные, унылые ямщики, глухой надтреснутый звон колоколов, снежные заносы. И серые лежалые шинели со складов Главного интендантского управления его императорского величества, которые дождались своего часа и запрудили перроны вокзалов.

Питер. Невский проспект. Полночь. Крепкий морозец обжигает скулы, забирается под мундир. "Господин военный, вам не скучно?" "Господин хороший, ну куда же вы, идите к нам. Ха-ха-ха!" Забыться, раствориться в темноте, излить свою боль, свою горечь… Кому? И зачем… Все. Все кончено…

Военно-полевой суд. Отупляющее безразличие, каменные скулы, невидящий взгляд. "…И лишил жизни барона фон Типпельскирха посредством двух выстрелов из огнестрельного оружия, сиречь пистолета системы "браунинг", – скрипучий въедливый дискант судьи с трудом пробился сквозь глухие стены подсознания, и стон вырывается из груди помимо его воли: "Ах, Александра! Что же ты натворила?! Я не сожалею ни о чем, я убил бы его снова… Он ласкал твои волосы, целовал твои губы, твои глаза… Твои глаза! Как ты могла?! Я не проклинаю тебя, у меня нет ненависти к тебе, но моя любовь угасла, осыпалась пеплом на сердце. Только огонь в груди… горит… еще. Горит, выжигая незаживающие раны…"

Молитвами и помощью святого старца Григория Распутина смертную казнь заменили каторгой; императрица лично соизволила поинтересоваться судьбой боевого офицера… Имение матери, которая, вопреки сыну, обивала пороги приемных великого князя, княжны Анастасии и кельи Распутина, пополнило реестр приобретений бывшего конокрада Гришки.

"Посторонись! Ходу наддай!" Клак-клак-клак… Вереница кандальников, угрюмых, обросших, выползает на Сибирский тракт из очередной ночлежки – полуразваленного барака на семи ветрах – и исчезает в густом тумане. Его пристроили на одну из повозок – в дороге открылась недолеченная рана, и вахмистр, начальник конвоя, снизошел к страданиям неразговорчивого "полублагородия", как окрестили опального графа конвоиры.

По весне вместе с тремя товарищами он бежал из подземного рудника – перспективе сгнить заживо в душных и смрадных норах предпочел смерть на воле…

По совету более опытного политкаторжанина Василия Петухова бежали по звериным тропам, в глухомань, к далекому и страшному своей неизвестностью Северо-Восточному морю, откуда беглецы хотели перебраться в Америку, а затем в Россию – там назревали события, в которых его товарищи по побегу мечтали непременно принять участие. И только ему было безразлично, куда бежать, – кто его ждал в России? Лишь бы подальше от отупляющего животного существования.