неосторожно сообщила, что я в данный момент нахожусь в Шереметевском дворце.

Рандольф направился туда и, не зная в точности, в какой я квартире, применил

популярный в Оксфорде метод, выкрикивая перед домом мое имя. "И это сработало", -

заключил он, победно улыбаясь. Я, как можно быстрее, отделался от него и, узнав в

книжном магазине номер телефона Ахматовой, поспешил позвонить ей. Я объяснил

причины своего неожиданного ухода, принес извинения и спросил, могу ли снова прийти

к ней. Она ответила: "Сегодня вечером, в девять".

Когда в назначенный час я опять переступил порог комнаты Ахматовой, то застал

там одну из учениц ее второго мужа, ассириолога Шилейко, - образованную даму, которая засыпала меня вопросами об английских университетах и западной системе

образования. Ахматовой все это было явно неинтересно, и она большей частью молчала.

Наконец незадолго до полуночи гостья ушла, и Ахматова начала расспрашивать меня о

своих друзьях, эмигрировавших на Запад, надеясь, что я знаю их лично. (Позже она

рассказала мне, что интуитивно почувствовала, что я действительно с ними знаком, а

интуиция никогда не подводила ее). И она не ошиблась. Мы поговорили о композиторе

Артуре Лурье, с которым я встречался в Америке во время войны, он был близким другом

Ахматовой и написал музыку к некоторым ее и Мандельштама стихам, о поэте Георгии

Адамовиче, о мозаичисте Борисе Анрепе, с которым я не был знаком, а только слышал, что на полу Национальной галереи он выложил портреты знаменитых людей - Бертрана

Рассела, Вирджинии Вулф, Греты Гарбо, Клайва Белла, Лидии Лопуховой и других.

(Двадцать лет спустя я смог рассказать Ахматовой, что Анреп прибавил к этим мозаикам

и ее изображение, назвав его "Сострадание"). Анна Андреевна слушала с большим

вниманием: судьбы бывших друзей и знакомых явно трогали и интересовали ее. Она

показала мне кольцо с черным камнем, которое Анреп подарил ей в 1917 году. Она

25

спросила меня о Саломее Гальперн, урожденной Андрониковой, с которой была знакома

еще в Санкт-Петербурге перед Первой мировой войной. Эта знаменитая красавица, блиставшая в светском обществе остроумием и привлекательностью, находилась в

дружеских отношениях со многими художниками и поэтами того времени. Я услышал от

Ахматовой (собственно, я это уже знал), что Мандельштам, влюбленный в Саломею, посвятил ей одно из лучших своих стихотворений. Я был близко знаком с Саломеей

Николаевной и ее мужем Александром Яковлевичем Гальперном и рассказал о некоторых

фактах их жизни, их окружении и взглядах. Ахматова также интересовалась Верой

Стравинской, женой композитора, которую я тогда еще не знал лично, так что смог что-то

сообщить о ней Анне Андреевне только при нашей следующей встрече - в 1965 году, в

Оксфорде. Ахматова заговорила о своих поездках в Париж перед Первой мировой войной, о дружбе с Амедео Модильяни, чей рисунок висел над камином (остальные его рисунки

потерялись во время блокады), о своем детстве на берегу моря, говоря ее словами, на

языческой некрещеной земле с совершенно нерусской культурой, где ощущалась

близость к чему-то античному, полугреческому, полудикому. Ахматова рассказала о

своем первом муже, известном поэте Гумилеве, сыгравшем большую роль в развитии ее

поэтического дарования. Гумилев считал брак двух поэтов нелепостью и не упускал

случая нелестно отозваться о стихах жены; правда, он никогда не делал это публично.

Однажды, в очередной раз вернувшись из Абиссинии (ставшей темой многих его

великолепных экзотических стихов), он прямо на вокзале с самым хмурым видом спросил

Ахматову: "Писала?" - "Да". - "Прочти". Она прочитала, и тогда взгляд мужа смягчился.

"Хорошо, очень хорошо", - сказал он и с тех пор признал ее как поэта. (Спустя много лет

она буквально в тех же словах снова рассказала эту историю в Оксфорде мне и Дмитрию

Оболенскому (11).) Ахматова была убеждена, что Гумилев, осужденный и расстрелянный

за участие в монархистском заговоре, пострадал невинно. Она рассказала, что группа

писателей обратилась тогда к Горькому с просьбой вступиться за Гумилева, но тот

ответил отказом. Сама Ахматова за несколько лет до приговора разошлась с Гумилевым и

до его гибели какое-то время не виделась с ним. Ее глаза были полны слез, когда она

рассказывала о мучительных обстоятельствах смерти поэта.

Потом она спросила меня, хочу ли я послушать ее новые стихи. Но сначала она

хотела прочитать мне отрывки из "Дон Жуана" Байрона, имеющие, как она считала, непосредственное отношение к ее последним произведениям. Хотя я хорошо знал эту

поэму, я не мог понять, какие именно звучали строки: Ахматова читала по-английски, и

из-за ее произношения я мог различить лишь несколько слов. Она закрыла глаза и

декламировала по памяти, с глубоким чувством. Я же поднялся и стал смотреть в окно, чтобы скрыть замешательство. Позже я подумал, что подобным же образом мы, очевидно, читаем классические греческие и латинские поэмы, произнося слова так, что их авторы

или другие представители того времени ничего бы не поняли. Ахматова заговорила о

своих сборниках "Anno Domini", "Белая стая", "Из шести книг". "Похожие стихи, но

гораздо сильнее моих писал лучший поэт нашего времени, и они стали причиной его

смерти. Я любила его, и он любил меня", - сказала она, но я не знал, кого она имеет в виду

- Гумилева или Мандельштама. Она же не могла продолжать и разрыдалась. Затем

Ахматова прочитала мне еще неоконченную "Поэму без героя". Не буду описывать ее

голос и интонации, так как есть записи ее чтения. Я понял, что это гениальные строки, и

уже тогда, при первом слушании, был очарован их магией и глубиной. Ахматова не

скрывала, что задумала эту поэму как памятник своему творчеству, памятник прошлому

Петербурга, которое было частью ее жизни; в виде святочной карнавальной процессии

переодетых фигур в масках она запечатлела своих друзей, их жизненные пути и свою

собственную судьбу. Поэма была своего рода художественным "ныне отпущаеши", произнесенным перед неизбежным и уже близким концом. Строки о "Госте из будущего"

26

тогда еще не были написаны, как и третье посвящение. "Поэма без героя" - произведение

таинственное и пленяющее, споры и дискуссии о ней не утихают по-прежнему. Курган

научных комментариев продолжает расти над поэмой до сегодняшних дней, и кажется, что скоро она будет совсем погребена под ним.

Затем Ахматова начала читать мне рукопись "Реквиема". Прервавшись, стала

рассказывать о 1937-1938 годах (12), когда ее муж и сын были арестованы и сосланы в

лагеря (позже это повторилось), о длинных очередях, в которых день за днем, неделя за

неделей, месяц за месяцем женщины ждали вестей о мужьях, братьях, отцах, сыновьях, ждали разрешения послать им передачу или письмо. Но не приходило никаких вестей, глухая завеса молчания скрывала страдания и гибель людей. Ахматова рассказывала все

это совершенно спокойным, бесстрастным голосом, прерывая сама себя время от времени

замечаниями вроде: "Нет, я не могу, это бесполезно. Вы прибыли из нормального

человеческого мира, в то время как наш мир разделен на людей и на...". Наступила долгая

тишина. "И даже сейчас..." Я спросил о Мандельштаме, но ответа не последовало. Я

увидел, что глаза Ахматовой полны слез, и она попросила меня не затрагивать эту тему.

"После того, как он дал пощечину Алексею Толстому, все уже было предрешено". Ей