потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя. Затем она проговорила совершено

изменившимся голосом: "Алексей Толстой меня любил. Когда мы жили в Ташкенте, он

носил лиловые рубашки на русский манер и постоянно говорил о том, как нам будет

хорошо вместе, когда мы вернемся из эвакуации. Он недавно умер. Он был очень

плодовитым и интересным писателем, эдакий мерзавец, полный шарма, человек

неуемного темперамента. Способный воистину на все, он был фанатичным антисемитом, диким авантюристом и плохим другом. Он любил только молодость, силу и свежесть и

потому не закончил "Петра Первого". Его интересовал лишь молодой Петр, а что ему

было делать со всеми этими состарившимися людишками? Это был своего рода Долохов(13),

он называл меня Аннушкой, что меня всегда коробило. И тем не менее, он чем-то

привлекал меня, хотя и явился причиной смерти лучшего поэта нашего времени, которого

я любила и который любил меня". Время приближалось уже к трем часам ночи, но совсем

не было заметно, что Ахматова устала и ждет моего ухода, а я сам, переполненный

впечатлениями, конечно, не спешил уходить.

Открылась дверь, и вошел сын Анны Андреевны, Лев Гумилев (сейчас он профессор

истории в Ленинграде). Было ясно, что мать и сын глубоко привязаны друг к другу.

Гумилев рассказал, что он - ученик известного ленинградского историка Евгения Тарле.

Областью его исследований была Средняя Азия (он не упомянул о том, что отбывал срок

заключения в тех краях), и его интересовала прежде всего ранняя история хазар, казахов и

более древних племен. Он сам попросил, чтобы его направили добровольцем на фронт, где он служил в зенитной части, состоявшей из бывших заключенных. Только что он

вернулся из Германии. Он был уверен, что сможет снова жить и работать в Ленинграде, и

казался мне бодрым и полным замыслов. Гумилев угостил меня вареной картошкой: по-

видимому, это было все, что он мог предложить. Ахматова извинилась за свою бедность.

Я попросил ее дать мне переписать "Поэму без героя" и "Реквием". "В этом нет

необходимости, - ответила она, - в феврале должен выйти сборник моих избранных

стихов; все это уже есть в корректуре. Я сразу пошлю вам экземпляр в Оксфорд". Но

обстоятельства впоследствии повернулись иначе из-за партийной резолюции, направленной против Ахматовой и Зощенко и ставшей частью кампании по борьбе с

"формалистами" и "декадентами". Именно тогда Жданов выступил с публичными

поношениями Ахматовой, назвав ее "полумонашенкой, полублудницей" - выражение, которое он не полностью выдумал. (14)

После ухода Льва Гумилева Анна Андреевна спросила меня, что я читаю, и не успел

я ответить, как она стала обвинять Чехова за его бесцветные сюжеты, тоскливые пьесы, 27

отсутствие героизма, истинных страданий, глубины и возвышенности, за "мир, в котором

не блещут мечи". (Позже я изложил эту страстную обвинительную речь Пастернаку). Я

заметил ей, что Чехова любил Толстой. "Но почему он сам приговорил к смерти Анну

Каренину?" - спросила Ахматова. "Как только та покинула мужа, все вокруг нее

переменилось, она превратилась в глазах Толстого в падшую женщину, проститутку,

"травиату". Конечно, в романе чувствуется рука гения, но общая мораль его

безнравственна. Кто наказал Анну? Бог? Нет, общество, чье лицемерие Толстой без

устали разоблачает. В конце романа даже Вронский отталкивает Анну. Толстой кривит

душой. Мораль "Анны Карениной" - это мораль его жены и его московских тетушек. Сам

писатель знает правду и, тем не менее, он не стыдится встать на точку зрения обывателя.

Мораль Толстого - это прямое отражение его личных переживаний. Будучи счастлив в

браке, он написал эпопею "Война и мир", воспевающую семейную жизнь. Потом он

возненавидел Софью Андреевну, но не мог с ней развестись, так как общественная мораль

осуждала развод. И тогда он написал "Анну Каренину", наказав Анну за то, что та

оставила мужа. А когда Толстой состарился и крестьянские девушки уже не возбуждали

его, он написал "Крейцерову сонату", где вообще отвергал всякую половую жизнь".

Возможно, эта обвинительная речь была сказана в шутку. Но Ахматова искренне не

принимала учения и взглядов Толстого: в ее глазах он был эгоцентриком с хаосом в душе, врагом гармонии и любви. Ахматова благоговела перед Достоевским (презирая, подобно

ему, Тургенева) и преклонялась перед Кафкой: "Он писал для меня и обо мне". Во время

нашей следующей встречи - в 1965 году в Оксфорде - мы говорили о Джойсе и Элиоте, замечательных, по ее словам, писателях, наиболее правдивых из всех современных

авторов, но, несомненно, стоящих ниже Достоевского и Кафки. Пушкина Ахматова

считала гениальным и непревзойденным, он, по ее мнению, знал все: "И как только это

удавалось ему, кудрявому юноше из Царского Села с томиком Парни (15) в руке?" Затем

она прочла мне свои записки о "Египетских ночах" Пушкина и рассказала о герое этой

поэмы - таинственном чужестранце, легко импровизирующем на любую, выпавшую по

жребию, тему. Ахматова не сомневалась, что прототипом этого гениального виртуоза был

польский поэт Адам Мицкевич. Отношение Пушкина к последнему было неоднозначным: польский вопрос разделял их, но Пушкин, без сомнения, видел в Мицкевиче гения

современности. Блок с его безумными глазами и уникальным талантом тоже обладал

даром импровизатора. Ахматова сказала, что Блок, неоднократно похвально

отзывавшийся о ее стихах, на самом деле не любил ее. Однако каждая школьная

учительница в России была уверена - и это убеждение живет до сих пор, - что у

Ахматовой с Блоком был любовный роман. Даже историки и критики верили в это.

Основаниями таких слухов послужили, очевидно, стихотворение Ахматовой 1914 года "Я

пришла к поэту в гости", посвященное Блоку, и стихотворение на тему смерти

"Сероглазый король", написанное на самом деле за десять лет до кончины поэта, а также

другие стихи. По мнению Анны Андреевны, Блок не признавал поэтов-акмеистов, прежде

всего Мандельштама, Гумилева, не любил Пастернака, да и ее саму.

Мы заговорили о Пастернаке, с которым Ахматову многое связывало. Она

рассказала, что поэт часто приходил к ней, как правило, во времена душевного кризиса, обессиленный и опустошенный, но его жена вскоре появлялась вслед за ним и быстро

уводила его домой. Оба, Пастернак и Ахматова, легко влюблялись. Пастернак

неоднократно делал ей предложение, но она не воспринимала это серьезно. То была, по ее

словам, ненастоящая любовь, да и вообще не любовь. Но они очень много значили друг

для друга, особенно после смерти Мандельштама и Цветаевой. Уже одно сознание того, что твой коллега и друг живет и пишет, было безграничным утешением для обоих. Они

могли время от времени критиковать друг друга, но никогда не позволяли делать это

кому-то другому. Ахматова восхищалась Цветаевой: "Марина как поэт гораздо лучше

28

меня". После смерти Мандельштама и Цветаевой Пастернак и Ахматова по-настоящему

ощутили свое одиночество: казалось, они очутились в пустыне, хотя безграничное

поклонение соотечественников, которые переписывали, копировали, распространяли и

учили наизусть их стихи, было для них огромной поддержкой и предметом гордости.

Глубокий патриотизм этих двух поэтов был совершенно лишен национализма, мысли об

эмиграции чужды им. Пастернак мечтал увидеть Запад, но не хотел рисковать тем, что