Тишину нарушает только звон разбитых ампул, бросаемых в таз, только шаги и шепот, только звяканье инструментов, но воздух в операционной словно тяжелеет.

Федор и сейчас угадывает каждое его движение. И если есть разнобой — это виноват он, профессор, старческая слабость нервов.

Операция почти закончена. Только сейчас он чувствует, как смертельно устал — и, может быть, все ни к чему… поздно. Но это он еще сделает — закончит операцию. Если больной выживет — он будет жить. Все сделано чисто… чище, чем нужно для безнадежного.

Вот и последний шов… Вены спались. Больного колют в ступни, в запястья — где еще можно найти сосуды. Христос, снятый с креста… Молчаливый актер, читавший Гейне…

«Я контрабанду везу в голове, не опасаясь таможен…»

Кажется, профессор плачет — от бессилия и тоски.

— Еще, попробуйте еще, — говорит он, но мог бы и не говорить — Федор и сам не отступится до последнего.

Жизнь возвращается в изможденное тело на столе, но они уже слишком устали, чтобы что-нибудь ощущать.

Только умывшись, чувствуют они себя снова людьми. Без рубашек, в одних майках, сидят у раскрытого окна в дежурке. Профессор любит эти минуты, когда тело ссутулено усталостью, сердце еще спешит, а мысль свободна и спокойна. Как и много лет назад, хотел бы он понять — не сердцем — умом, почему так невозместимо значима каждая жизнь.

Федор смеется какой-то собственной шутке с таким видом, что важна не шутка — важен он сам. Профессор знает это чувство не радости даже — освобождения, освобождения от власти больших и малых горестей. Все может случиться с тобой: и несчастье, и боль, но испортить жизнь в этот день они уже не могут.

И снова мысли идут в нем спокойной чередой. Возможно, вселенский круговорот, думает он, и имеет свои восходящие и нисходящие ветки, как выразился вечером за столом юноша, возможно. Но оставленные дороги зарастают, и путь вперед ложится иным. С каждым шагом вперед торится дорога. Вот почему, быть может, невозместимо значима каждая жизнь.

…Он стоит у окна больницы в тот же час, что и прошлой ночью, когда, поговорив по телефону, глядел на крыши, на дерево, на асфальт, ощущая, как утихает в нем тревога. Сейчас она к нему возвращается. «Несчастье и боль… — думает он утомленно, — несчастье и боль сами по себе не так уж много, хуже сделать жизнь они не могут… если выживет этот актер… Только бы он выжил…»

Фантастика Натальи Сухановой отличается ярко выраженной эмоциональностью и глубоким психологизмом. Эти качества, вообще говоря, не характерны для «высокой» научной фантастики, в основе которой лежит пафос познания, торжество блистательной научной логики, а героями являются люди, как типичные представители человечества (вернее, его передовой части, мыслящей и активной), и сугубо индивидуальные черты при этом большого значения не имеют. Конечно, это отнюдь не исключает проявления сильнейших эмоций, тем более что герои научной фантастики сталкиваются с чем-то неожиданным, странным и на первый взгляд непостижимым. Вспомним хотя бы «Солярис» Лема. Однако основа тут все же другая.

Но произведения такого рода, как повести Н. Сухановой, тоже имеют очень прочную основу в современности и занимают свое место где-то рядом с «высокой» научной фантастикой, являются ее естественным и необходимым дополнением. Ведь недаром было сказано, хоть и в полушутливой форме, что если бы инопланетяне собрались высадиться на Землю, то для ознакомления с тем, что здесь происходит, им следовало бы в первую очередь читать научную фантастику, так как она наиболее ярко и точно выражает надежды и тревоги современного человечества.

Обе повести Н. Сухановой до предела насыщены именно эмоциями, порожденными эпохой НТР, когда люди воочию увидели, чем могут обернуться величайшие достижения науки и техники, предназначенные, конечно, для блага человечества. У многих наших современников это порождает недоверие и неприязнь к науке, бесплодные стремления уйти в некую «чистую» жизнь, не подверженную столь мощному воздействию науки.

Н. Суханова, при всей трагичности ситуаций, в которых оказываются ее герои, явно не склонна к этому порожденному страхом отрицанию науки — и это тоже одна из привлекательных сторон ее фантастики. Научная основа ее повестей несколько расплывчата и условна. Мы так и не узнаем, в чем суть и в чем великая польза загадочного нитевидного вещества, найденного на далекой планете в повести «Учитесь видеть сны», или на чем основано передвижение во времени в «Ошибке размером в столетие» (впрочем, этот вопрос обходится и в «Машине времени» Г. Уэллса, положившей начало этой, одной из важнейших, линии современной научной фантастики). Но это следует воспринимать не как недостаток, а как характерное свойство такой «эмоциональной» фантастики вообще. Достижения науки в нашу эпоху стали недоступными для чувственного восприятия, непостижимыми, несмотря на усиленное развитие научной популяризации. А вот практическое воздействие этих достижений на жизнь человечества видно, так сказать, невооруженным глазом; оно-то и порождает те надежды и тревоги, на которых основывается «эмоциональная» фантастика.

В летний вечер, необычно холодный для этого времени года, мелкий служащий Поль Хорди шел в кафе, чтобы встретиться со своим другом Альберто. Альберто Николаи, художник, вызывал восхищенную любовь Поля именно тем, что был разительно не похож на него самого. В существовании Хорди его духовная жизнь и то, чем он занимался с утра до вечера, представляло классически параллельные линии, словно специально выверяемые друг по другу, чтобы они никогда не пересекались. Жизнь Поля шла строго размеренным образом. Он ни разу не обманул надежд матери: аккуратно носил костюмчики, а потом костюмы, в положенное время кончил учебное заведение и поступил служить. В их доме своевременно появлялись вещи, необходимые для комфорта. Хорди никогда не задерживали квартирной платы или очередного взноса за вещь, купленную в кредит. Даже в кафе, чтобы повидать Альберто, ходил Поль в часы, раз и навсегда отведенные для «неделовых» дел, то есть для чтения, размышлений и встреч.

Это однообразное существование, казалось, не тяготило Хорди. Разгадка, быть может, заключалась в том, что был он человеком, редкостного равнодушия к своей особе. Глядя в зеркало, он каждый раз удивлялся, что это и есть он, Поль Хорди, и смутно жалел существо, с покорной усмешкой глядевшее на него из зеркала.

Своих сотрудников удивил и насмешил Хорди только однажды, выступив с неожиданной речью после того, как ему была выдана поощрительная премия за добросовестность в работе. Он сказал, что да, ему приятно поощрение, он рад, что выполняет успешно ту работу, которую через каких-нибудь дватри десятка лет возьмут на себя машины, и он надеется, что ни одна машина, как бы придирчива она ни была, не найдет ошибки в его расчетах, и, если он еще будет жив к тому времени, ему не придется краснеть перед своими механическими преемниками. Один из управленческих остроумцев окрестил его после этой речи «машинным предком», прозвище прилепилось и в течение нескольких дней неизменно развлекало сослуживцев.

Нынче Хорди отправился в кафе в настроении беспокойно-радостном. Газеты в этот день были очень тревожны. В миро все шло как нельзя хуже, и это наполняло Хорди счастливым предчувствием близких перемен. Кроме того, в последний месяц много говорили о транссюдативном аппарате времени, построенным неким Огюстом д'Авери. Большинство газет считало это изобретение, якобы осуществляющее перенесение в будущее, просто жульничеством. Да и то сказать, Огюст д'Авери не гарантировал желающим заглянуть вперед обратную дорогу.

Изобретение называлось аппаратом ограниченного действия, так как гарантировало перемещение только в одном направлении и всегда на один и тот же отрезок времени — на век вперед. Это тоже внушало подозрения. Были, однако, состоятельные семьи, воспользовавшиеся аппаратом.