Господи, что за народ в России!

2 сентября 1919 года.

Оказывается, не так уж это плохо — просто жить и не командовать никем, кроме самого себя и огрызка карандаша. Все печальное и ужасное отступает перед мыслью, что сам я в отличие от нескольких тысяч участников событий и практически всех тех, кто вместе со мной отправлялся из «заразного лазарета», по-прежнему пребываю во здравии.

Да, господа, если посмотреть на происшедшее с точки зрения логики, то все случившееся выглядит полным абсурдом. Восстание, казалось бы, обреченное на успех, поднятое в условиях полной поддержки всего местного населения, ненавидевшего большевиков всеми фибрами души, потерпело полный крах. Я, капитан русской армии, проиграл сражение какому-то унтеру-токарю! Причем не могу сослаться даже на численный перевес неприятеля — у Ермолаева не было против меня и одной полной дивизии. Качественное превосходство красных войск было тоже не столь значительно, если было вообще. Точно такие же, едва обученные стрелять, колоть и рубить мужики. К тому же подневольно призванные из иных губерний, где точно такие же продразверстка и мобилизация. Ни мадьяр, ни латышей, ни китайцев среди карателей не было. Во всяком случае, мне их увидеть не удалось. Я за шесть дней сумел очистить от большевиков две трети губернии.

Мне подносили хлеб-соль на полотенцах, кричали «ура!», благовестили в колокола, батюшки благословляли меня Св.Георгием Победоносцем и святили мое оружие…

Пять или десять тысяч мужиков — кто их толком считал? — казалось бы, готовы были хоть до Москвы со мной идти. И если я не въехал в губернский город на белом коне, то лишь потому, что чуточку промедлил.

Впрочем, не знаю. Только сейчас мне, кажется, стала до ужаса ясна моя наивность и непонимание народной жизни. Я, русский до мозга костей, — и ни черта не понимаю русского мужика. С каким наслаждением я бы сейчас расстрелял тех, кто рисовал нам этакий трудолюбивый и христолюбивый народ-богоносец! Они просто притворяются такими, наши мужички. Всякую власть над собой они терпят лишь тогда, когда власть жестока и беспощадна. Если она расстреливает, вешает или крепко порет. Если отбирает все и пикнуть не дает. Как большевики, например.

В то же время каждый из мужиков, если ему подворачивается возможность осуществлять власть, будет делать это точно так же. Еще в Древнем Египте, говорят, и то знали, что самые жестокие надсмотрщики получаются из бывших рабов.

Нет, нет! Прочь все эти мысли. Убрать дневник и не трогать его сегодня.

Иначе я помешаюсь или застрелюсь.

5 сентября 1919 года.

Три дня пил беспробудно. А может, четыре?

Итак, 29 августа я попытался вырваться из треугольника, в который меня зажали красные.

Едва стемнело, как мы бесшумно выскользнули из городка и втянулись в лощину. Судя по карте, мы должны были миновать дефиле между частями красных и выйти в лесной массив в сорока верстах западнее С. Оттуда можно было поворачивать на юг и двигаться на соединение со своими. Правда, предстояло преодолеть небольшую реку П., на которой был обозначен мост, в целости коего я сомневался.

Все шло хорошо именно до этого моста. И сам мост оказался целехонек и даже никем не охранялся. В отличие от правого, возвышенного, лесистого берега, левый, низменный, луговой, был совершенно открыт для обозрения и просматривался на несколько верст во всех направлениях. Наверное, надо было сделать привал, выслать на тот берег разведку и лишь после этого переходить мост. Но я, убежденный, что за мостом открытая местность, не стал этого делать. И — поплатился!

Мост был недлинный — какие-нибудь 50 саженей, но довольно широкий, и я решился переходить его в колонну по три, на рысях. Колонна втянулась на мост, и головные, в числе которых находился я, уже приближались к левому берегу, а охвостье уже вступило на мост. Вот тут-то с обоих берегов реки ударили пулеметы.

Ни с чем не могу сравнить чувство ужаса, пережитое мной в тот момент, хотя длилось оно лишь несколько секунд! Меня спасла от мгновенной смерти лишь широкая грудь Гунна, в которую ударила первая пуля, и его предсмертный скачок вдыбки. После этого бедняга, приняв в брюхо несколько пуль, которые могли бы достаться мне, завалился набок, на двухаршинные перила моста, а затем с высоты полутора саженей рухнул в воду. После этого я надолго потерял память…

Сознание возвратилось от удара ногой в бедро.

Меня рывком поставили на ноги. Краснюки сорвали с меня оружие и снаряжение, в том числе и планшетку, где лежали карандаш и дневник. Последний был обернут прорезиненной тканью, а потому почти не пострадал от воды. Красные ударами прикладов заставили меня пойти вперед, и я увидел ужасную картину. Мост был завален трупами людей и лошадей, попавших под перекрестный огонь нескольких пулеметов, — мой отряд погиб весь целиком.

Конвоиры вывели меня на луговой берег, и тут я увидел, как меня обманули.

В трех или четырех местах были вырыты ямы, прикрытые до времени деревянными щитами, на которые был уложен дерн. А в ямах на грубо сколоченных из чурбаков подставках стояли пулеметы! С правого берега даже в бинокль эти ямы были незаметны. Нечто подобное было устроено и на правом берегу, но только там пулеметы установили в песчаных пещерках, вырытых в обрыве и замаскированных кустами.

К мосту со стороны лугового берега подскакал конный отряд — сабель в сто.

Где он укрывался до этого — черт его знает. Должно быть, его держали в резерве на тот случай, если мы все-таки проскочим на левый берег и, порубив пулеметчиков, попытаемся уйти.

Во главе конников ехал на сером жеребце светловолосый бородач в фуражке с красной звездой, вытертой до дыр кожаной куртке и латаных галифе. Сапоги его я тоже отнес бы скорее к разряду опорок. Солдаты его выглядели не в пример опрятнее. Бородач спешился.

— Та-ак, — пришурясь, он поглядел на меня, — стало быть, это вы капитан Евстратов Александр Алексеевич?

Меня это ошеломило. Ни одной прокламации, обращенной к мужикам, я не подписывал фамилией и инициалами. Писал лишь так: «Командующий повстанческими силами». А это значило, что либо здесь, у меня в штабе, был его осведомитель, либо изменник сидел там, за фронтом, в контрразведке у Краевского. Я собрался с духом и ответил:

— Не имею чести знать вас, любезный. И полагаю, что меня вам тоже не представляли.

— Справедливо, — спокойным тоном заявил бородач. — Две недели с вами воюем, пора бы и познакомиться. Я — председатель губревкома и командующий карательными силами Михаил Петрович Ермолаев. Мы вас провезем по селам, покажем людям. И тем, кто от ваших бандитов пострадал, и самим бандитам, которые еще по лесам бегают. Чтоб все знали — вот он, «повстанческий командующий», кадетская морда, который вас, дураков, подбил бунтовать против Советской, вашей же собственной, рабоче-крестьянской власти.

Нет, тяжело вспоминать! Набегают слезы и начинают дрожать руки. Продолжу завтра».

Громкий стук в дверь, частый и, как показалось Ветрову, какой-то тревожный, заставил его прервать чтение.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: