- Вот, я пришел... Бросился прочь из моего укрепления, как побежденный. Я побежал в темноту. Вода была черная. Он кричал позади меня у края черной воды... Я оставил его одного на берегу. Я поплыл... Он кричал мне... Я плыл...

Он дрожал с головы до пят, сидя в напряженной позе и глядя прямо перед собой. Кого он оставил? Кто кричал? Мы не знали. Понять было невозможно. Я сказал наудачу:

- Крепись.

Внезапный звук моего голоса остановил его дрожь, привел его тело в оцепенение, но сверх этого не произвел, казалось, никакого действия. Некоторое время он словно бы прислушивался, словно бы ждал чего-то, затем продолжал:

- Сюда он не посмеет явиться - вот почему я здесь. Вы, люди с белыми лицами, презираете голоса невидимых. Ему не вынести вашего неверия, силы вашей.

Помолчав, он негромко воскликнул:

- Что, что сравнится с силой неверующих!

- Здесь только ты да мы трое, никого больше нет, - тихо сказал ему Холлис. Он полулежал, подперев голову согнутой в локте рукой, и не шевелился.

- Я знаю, - сказал Караин. - Он никогда не тревожил меня здесь. Старый мудрец охранял меня. Но вот он умер, старый мудрец, знавший о моей беде, и теперь я слышу голос каждую ночь. Я затворился - на много дней - в темноте. Мне слышны печальные перешептывания женщин, шелест ветра, журчание бегущей воды; звон оружия в руках верных людей, их шаги - и его голос!.. Ближе... Вот! Прямо в ухо! Он был рядом... Я почувствовал его дыхание на моей шее. Молча, без крика я кинулся в темноту. Вокруг все тихо спали. Я побежал к морю. Он бежал рядом неслышными шагами и шептал, шептал мне прежние слова - шептал прежним голосом мне в ухо. Я бросился в море; я поплыл к вам, зажав в зубах мой крис. Я, вооруженный, бежал от дыхания - под вашу защиту. Увезите меня в вашу страну. Старый мудрец умер, и с ним умерла сила его слов и заклинаний. И я не могу рассказать никому. Никому. Кто из своих так предан мне и так мудр, чтобы вынести это знание? Только рядом с вами, неверующие, тревога моя рассеивается, как туман под оком дня.

Он повернулся ко мне.

- С тобой я готов отправиться! - воскликнул он, держа голос в узде. - Ты ведь знаешь многих из нас. Я не хочу возвращаться на эту землю - к моим людям... и к нему - туда.

Трясущимся пальцем он неопределенно ткнул себе за спину. Мы с трудом выдерживали насыщенность неясного нам переживания. Холлис смотрел на него во все глаза. Я мягко спросил:

- Где угроза?

- Везде, кроме этого места, - ответил он скорбно. - Повсюду, где я. Он подстерегает меня на тропинках, под деревьями, там, где я сплю, - но только не здесь.

Он оглядел маленькую каюту с ее крашеными бимсами и покрытыми потемневшей олифой переборками; оглядел, словно взывая ко всей ее неказистой чужеродности, ко всей беспорядочной мешанине незнакомых ему вещей, принадлежащих к невообразимому миру воли, дерзаний, натуги, неверия - к мощному миру белых людей, что неодолимо и тяжко шествует у самого рубежа внешней тьмы. Он простер вперед руки, словно желая обнять и нас, и все наше. Мы смотрели на него. Ветер и дождь утихли, и ночь окружила шхуну таким безмолвным оцепенением, что казалось, будто скончавшееся мироздание погребено в могиле из плотных туч. Мы ждали, когда же он заговорит. Властная внутренняя необходимость мучила его губы. Мне приходилось порой слышать, что туземец ни за что не откроется белому человеку. Ошибочное мнение! Да, хозяину не откроется; но страннику и другу тому, кто явился не поучать и не править, кто ничего не требует и готов принять все, что видит, - ему открываются у лагерного костра, в братском безлюдье моря, в приречных селениях, на привале посреди леса, открываются невзирая на расу и цвет кожи. Одно сердце говорит - другое слушает; и земля, море, небо, пролетающий ветер, трепещущий лист тоже слушают исполненную тщеты повесть о бремени бытия.

И вот он начал. Мне не передать впечатления от его рассказа. Неумирающее, оно живо лишь как воспоминание, и яркость его, как яркость сновидения, недоступна чужому рассудку. Надо было знать этого человека раньше, знать во всем его природном великолепии - и надо было видеть его тогда. Колеблющийся сумрак узкой каюты; бездыханная тишь снаружи, нарушаемая лишь еле слышным плеском воды у бортов шхуны; бледное лицо Холлиса, его внимательные темные глаза; буйная голова Джексона, зажатая меж двух его могучих лапищ, его длинная золотистая борода на струнах лежащей на столе гитары; прямая осанка Караина, его неподвижность, его тон - все это сложилось в единое целое, забыть которое невозможно. Он сидел по ту сторону стола. Его черноволосая голова и бронзовый торс возвышались над потемневшей от времени доской, блестящие и застывшие, словно отлитые из металла. Шевелились лишь губы, а глаза вспыхивали, гасли, вновь загорались, затем вперялись в скорбную полутьму. То, что он говорил, шло прямо из его истерзанного сердца. Слова звучали то приглушенно, подобно печальному бормотанию бегущей воды; то громко, как звон боевого гонга; то они влачились медленно, как усталые путники; то неслись вперед, подхлестываемые страхом.

IV

Вот его рассказ - в моей неполной, неточной передаче.

- Это было после великих волнений, разрушивших союз четырех государств Ваджо. Мы бились друг с другом, а голландцы смотрели на нас издали, пока мы не обессилели. Потом дым их боевых кораблей показался близ устий наших рек, и их начальники приплыли на лодках, полных солдат, говорить с нами о защите и мире. Мы отвечали осторожно и хитро, потому что деревни наши были сожжены, укрепления слабы, люди утомлены, клинки затуплены. Они приплыли и уплыли; было много толков, но после их отбытия все как будто осталось по-прежнему, только с нашего берега все время виднелись их корабли, и очень скоро к нам начали являться их торговцы, которым была обещана безопасность. Мой брат был Правителем - одним из тех, кто дал обещание. Я был молод тогда, но прошел войну, и Пата Матара бился бок о бок со мной. Мы делили с ним голод, опасность, усталость - и победу. Его глаза быстро видели грозящую мне беду, моя рука дважды спасала его от смерти. Это была судьба его. Он был мой друг. И он был славен меж нас; брат мой, Правитель, держал его близ себя. Он говорил в совете, отвага его была велика, и он был вождем многих селений вокруг великого озера, что лежит посреди нашей страны, как сердце - посреди человеческого тела. Когда перед его прибытием в кампонг туда вносили его меч, девушки завороженно перешептывались под плодовыми деревьями, богачи собирались в тени на совет, и люди с весельем и песнями принимались готовить пир. Он был в чести у Правителя, и в нем души не чаяла беднота. Он любил войну, оленью охоту и женские ласки. У него было все: драгоценности, счастливое оружие, людская преданность. Он был неистовый человек, и мне не надо было иного друга.

Я был вождем укрепления близ устья реки и собирал для брата моего пошлину с проплывающих лодок. Однажды я увидел голландского торговца, который двигался вверх по реке. У него было три лодки, и я не взял с него пошлины, потому что в открытом море виднелся дым голландских боевых кораблей и мы были слишком слабы, чтобы пренебрегать договорами. Он поднялся по реке, пользуясь обещанной нами безопасностью, и мой брат взял его под защиту. Голландец сказал, что прибыл по торговым делам. Он выслушал нас, ведь мы привыкли говорить без стеснения и страха; он пересчитал наши копья, осмотрел деревья, ручьи, береговые травы, склоны наших холмов. Потом он отправился во владения Матары, и тот разрешил ему построить там дом. Он торговал и плантаторствовал. Он презирал наши радости, наши думы и наши печали. Лицом он был красен, волосами рыж, как огонь, глазами бледен, как речной туман; ходил тяжелым шагом, говорил густым голосом; хохотал во всю глотку, как неотесанный, и в речах своих не знал учтивости. Он был рослый, спесивый человек; глядел в лица женщин и клал руку на плечи свободных мужчин, словно был высокородный вождь. Мы молча это сносили. Время шло.