А потом сестра Паты Матары убежала из кампонга и пошла жить в дом голландца. Она была блистательна и своенравна; я видел однажды, как рабы несут ее с непокрытым лицом в высоком паланкине сквозь людскую толпу, и мужчины в один голос говорили, что красота ее исключительна, что она, красота эта, лишает людей разума и околдовывает сердца. Все пришли в смятение; лицо Матары почернело от позора, ведь она знала, что обещана другому. Матара отправился в дом голландца и сказал ему: "Отдай ее нам на казнь - она из семьи вождей". Белый человек отказался и закрылся у себя в доме, велев слугам охранять его день и ночь с заряженными ружьями. Матара был в ярости. Мой брат созвал совет. Но голландские корабли стояли близко и смотрели на наш берег с жадностью. Мой брат сказал: "Если он умрет сейчас, наша страна заплатит за его кровь. Не трогай его, пока мы не станем сильнее и корабли не уйдут". Матара был умен; он ждал и смотрел. Но белый человек испугался за ее жизнь и уехал.

Он оставил дом, плантации, груду добра! Уехал, вооруженный и грозный, бросив ради нее все! Она околдовала его сердце! Из моего укрепления я видел, как он выходит в море в большой лодке. Матара и я, мы смотрели на него из-за частокола, с боевого возвышения. Он сидел на кормовой надстройке своей прау с ружьем в руках, положив ногу на ногу. Блестящий ствол пересекал наискось его большое красное лицо. Под ним была речная ширь - плоская, гладкая вода, сверкающая, как лист серебра; его прау, казавшаяся с берега короткой и черной, скользила по серебру в синеву моря.

Трижды Матара, стоявший рядом со мной, выкрикивал ее имя с горечью и проклятиями. Он растревожил мне сердце. Оно встрепенулось три раза; три раза внутренним взором я увидел в темном замкнутом чреве прау женщину с текучими волосами, покидающую свою землю и свой народ. Я почувствовал гнев - и жалость. Почему? Потом я тоже стал изрыгать проклятия и угрозы; Матара сказал: "Теперь, когда они оставили нашу землю, жизни их - мои. Я отправлюсь вслед и нанесу удар, а потом один расплачусь за кровь". Над пустой рекой в сторону закатного солнца подул великий ветер. Я крикнул: "Где ты, там и я!" Он кивнул в знак согласия. Это была судьба его. Солнце село, и деревья с великим шумом раскачивались над нашими головами.

На третью ночь мы вдвоем отплыли с нашей земли в торговой прау.

Нас встретило широкое море - без путей и дорог, без голосов. Прау не оставляет на нем следа. Мы поплыли на юг. Светила полная луна; посмотрев на нее, мы сказали друг другу: "Когда следующая станет кругла, как эта сейчас, мы будем дома и они будут мертвы". С тех пор прошло пятнадцать лет. Луны налились и иссохли во множестве, а я так и не увидел родной земли. Мы двигались на юг; мы обогнали немало прау; мы обследовали устья рек и заливы; мы увидели край нашего берега, нашего острова - крутой утесистый мыс над бурным проливом, где ветер гоняет тени разбитых прау, где ночью жалобно голосят утопленники. Теперь нас окружало открытое море. Мы увидели горящую посреди вод огромную гору; увидели тысячи островков, рассыпанных, как картечь после выстрела из гигантской пушки; увидели длинный берег с горами и низинами, тянувшийся под солнцем с запада на восток. Это была Ява. Мы сказали друг другу: "Они здесь; время их близко, и мы либо вернемся, либо умрем, но сотрем бесчестье".

Мы сошли на берег. Не знаю, что хорошего в этой земле. Твердые, пыльные тропы ее прямы. Каменные кампонги, полные белых лиц, окружены плодородными полями, но всякий, кого там увидишь, - раб. Правители живут там под лезвием чужеземного меча. Мы поднимались на горы, пересекали долины; мы входили в селения на закате. И каждого спрашивали: "Не встречал ли ты белого человека такого-то вида?" Одни только таращились; другие смеялись; женщины порой выносили нам пищу, испытывая страх и почтение, словно мы были боговидцами; иные не понимали нашего языка, иные руганью гнали нас прочь или, зевнув, презрительно спрашивали, с какой стати мы его ищем. Раз, когда мы уже уходили, один старик крикнул нам вслед: "Смиритесь!"

Мы шли и шли. Скрывая, что вооружены, униженно отходили в сторону, давая дорогу всадникам; низко кланялись во владениях вождей, что были не лучше рабов. Блуждали в полях, в джунглях; однажды ночью вышли из непролазного леса к месту, где среди деревьев стоят полуразрушенные старые стены, где диковинные каменные истуканы - резные дьяволы со множеством рук и ног, с обвившимися вокруг тел змеями, с двадцатью головами и сотней мечей - казались нам живыми и грозными в пляшущих отсветах нашего костра. Нас не останавливало ничто. И у каждого костра, на каждом привале мы говорили о ней и о нем. Время их было близко. Мы не говорили ни о чем другом. Ни о голоде, ни о жажде, ни об усталости, ни о слабеющих сердцах. Я сказал - о ней и о нем? Нет, о ней! И думали мы - нет, не о них - о ней! Матара часто погружался в размышления у костра. Я сидел рядом и думал, думал, пока передо мной вдруг вновь не возникал образ женщины, красивой, молодой, величественной, гордой и нежной, покидающей свою землю и свой народ. Матара говорил мне: "Найдем их - убьем сначала ее, чтобы стереть бесчестье; потом настанет его черед". Я отвечал: "Будет так, как ты говоришь; это твое отмщение". Он подолгу смотрел на меня большими запавшими глазами.

Мы вернулись на берег. Ноги наши кровоточили, тела исхудали. Мы ложились спать, укрываясь тряпьем, у каменных оград; мы рыскали, грязные и тощие, около ворот, что вели во дворы белых людей. Их лохматые псы облаивали нас, их слуги кричали нам издали: "Прочь отсюда!" Порой тот или этот из низкого отребья, охраняющего улицы каменных кампонгов, спрашивал нас, кто мы такие. Мы лгали, раболепствовали, улыбались с ненавистью в сердцах и всё искали их, искали его, белого человека с рыжими, как огонь, волосами, и ее, презревшую веления чести и заслужившую этим смерть. Мы искали их. Пришло время, когда в каждом женском лице мне стали мерещиться ее черты. Мы бросались к ней. Нет! Иногда Матара шептал мне: "Вот он"; мы, затаившись, ждали. Он приближался. Это был не он - голландцы все на одно лицо. Нас терзали обманчивые видения. Во сне мне являлось ее лицо, и я чувствовал одновременно радость и жалость... Почему?.. Я слышал позади себя ее шепот. Быстро оборачивался. Никого! Пока мы устало брели от одного каменного города к другому, мне порой чудились рядом легкие шаги. Настала пора, когда они уже не умолкали у меня в ушах, и я был этому рад. Влачась по жестким тропам белых людей, обессиленный, оглушенный, я думал: "Она здесь - около нас!.." Матара был мрачен. Мы часто голодали.

Мы продали резные ножны наших крисов - ножны из слоновой кости с золотыми ободами. Мы продали рукояти, украшенные дорогими каменьями. Но клинки сохранили - для них. Клинки, что если разят, то наповал, - для нее... Почему? Она всегда была рядом... Мы голодали. Нищенствовали. Наконец мы покинули Яву.

Мы побывали на западе и на востоке. Мы повидали много земель, много чужих лиц, повидали людей, которые живут на деревьях, и людей, которые съедают своих старцев. За горстку риса валили в лесах пальмы, ради пропитания мели палубы больших кораблей и терпели ругань матросов. Мы батрачили в деревнях; плавали по морям с людьми баджу, у которых нет родины. Мы воевали ради денег; мы нанялись на работу к торговцам с островов Горам и были обмануты; повинуясь приказам людей с обветренными белыми лицами, ныряли за жемчугом в бесприютных заливах, чьи воды усеяны черными скалами, чьи берега - сплошь песок и пустота. И повсюду мы смотрели, слушали, спрашивали. Спрашивали торговцев, грабителей, белых людей. Выслушивали насмешки, издевательства, угрозы - слова удивления и слова презрения. Мы не знали покоя; о доме не помышляли, потому что дело наше не было сделано. Прошел год, за ним другой. Я потерял счет ночам, лунам, годам. Я заботился о Матаре. Последняя горстка риса всегда была его; если воды хватало на одного, пил ее он; я укрывал его, когда он дрожал от холода; когда он свалился в горячке, я ночь за ночью сидел, обмахивая его лицо. Он был неистовый человек и мой друг. Он говорил о ней: днем - с яростью, ночью - с печалью; вспоминал, какая она была в здоровье, в болезни. Я молчал; но я видел ее каждый день - видел! Поначалу только ее голову, словно она шла по речному берегу в полосе стелющегося тумана. Потом она стала подсаживаться к нашим кострам. Я видел ее! Смотрел на нее! У нее были нежные очи и колдовское лицо. По ночам я обращался к ней шепотом. Матара порой сонно спрашивал: "С кем это ты разговариваешь? Кто там?" Я торопливо отвечал: "Никого, никого..." Я лгал! Она никогда не покидала меня. Она грелась у наших костров, сидела со мной на подстилке из листьев, плыла за мной по морям... Я видел ее!.. Говорю вам: я видел ее распущенные черные волосы на освещенной луной воде, когда она, гребя обнаженными руками, держалась наравне с быстрой прау. Она была прекрасна, она была верна, и в немой бессловесности чужих стран она тихо-тихо говорила со мной на языке моего народа. Никто другой не видел ее; никто другой не слышал ее; она была моя, только моя! Днем она шла покачивающейся походкой впереди меня по изнурительным тропам; тело у нее было прямое и гибкое, точно ствол стройного дерева; пятки ее босых ног были круглые и гладкие, как яичная скорлупа; рукой она делала мне плавные знаки. По ночам она смотрела мне прямо в лицо. Как она была печальна! Глаза нежные и испуганные, голос мягкий и умоляющий. Однажды я прошептал ей: "Ты не умрешь", - и она улыбнулась... всегда потом улыбалась!.. Она придавала мне сил терпеть невзгоды, терпеть усталость. Она врачевала одолевавшую меня боль. Мы блуждали, странствовали, искали. Мы испытали обман, ложные надежды; испытали плен, болезнь, жажду, несчастье, отчаяние... Довольно об этом! Мы нашли их!..