Ее нельзя было назвать красивой в классическом смысле этого слова. Она никогда не была привлекательным ребенком, но, повзрослев, стала интересной и даже незабываемой женщиной, одной из тех, кого считали уравновешенными и самоуверенными. Нередко мужчины даже не подходили к ней — такой недоступной она казалась, но сама Эдди отнюдь не считала себя Снежной королевой.

В постели у нее пробуждалось естественное желание, и она всегда знала, что способна на нечто большее, Как бы подобрать нужное слово? На нечто не телесное, но, возможно, более неудержимое. Эдди при любых обстоятельствах оставалась сама собой, относясь к разряду тех редких женщин, которые никогда не стремятся быть излишне откровенными, злыми, низкими или эгоистичными. И она всегда отдавалась мужчине так, как делала все в своей жизни. Всем сердцем. Честно. С добротой и наслаждением, с подлинным удовольствием от того, что может дать мужчине.

Эдди нравилось заниматься любовью, но секс не захватывал ее полностью, не поглощал целиком. Она наблюдала одно замужество за другим, разрывы и разводы. Девочки становились женщинами через горячий, обжигающий огонь секса, который поддерживал их отношения с супругами как нечто взрывное, сверхэмоциональное.

Она воспитывалась в набожной христианской семье, но когда выросла и уехала в Западную Вирджинию, родительский дом показался ей невыносимо убогим. Она отошла от церкви, оправдывая случившееся необходимостью много работать, болезнью и еще парой-тройкой удобных причин. Но отсутствие Христа оставило пустоту в ее жизни.

Вскоре после того, как Эдди начала работать секретаршей в чикагской карбюраторной конторе, она познакомилась с коммивояжером по имени Эд Линч, и они стали встречаться. Эд имел приятную внешность, обладал чувством юмора и в принципе был хорошим человеком, к тому же верующим. Вскоре она позволила Эду провожать себя до дома, и ей не хотелось расставаться с ним. Как-то в воскресенье он взял ее с собой в церковь и затем в половине двенадцатого или в двенадцать пригласил пообедать в маленьком кафе.

С этого дня Эдди возвращалась по воскресеньям очень поздно. Потом, по средам, они стали захаживать на вечерние библейские занятия, регулярно посещать церковные сходки, пикники, скромные ужины, и Эдди вновь вернулась к Господу. Через несколько месяцев на собрании верующих она вышла вперед и исповедовалась в своих грехах, попросив Господа позволить вновь служить ему. В тот же вечер Эд сделал ей предложение.

Если в чем-то Эду и не хватало сообразительности, то это восполнялось его силой. Секс с Эдом был таков, каким, она была уверена, Бог и создал его, — теплым и честным соединением двух любящих друг друга супругов. Эдди ценила биологическую красоту полового акта как освобождение, но ни она, ни ее муж не увлекались деталями. Психологически секс был для них не более чем обычная функция организма.

Однажды Эд сказал ей:

— Знаешь, что мне нравится в нашей любви?

— Надеюсь, все, — смутилась она.

— Правильно. Все. Но что я ценю больше всего это тебя. Любить еще кого-нибудь, — он покрутил головой, — не имеет смысла.

— Я тоже это чувствую, — ответила она и поцеловала мужа.

Эд сделал из нее настоящую женщину, пылкую и любящую. Но сейчас она закрыла дверь той, ушедшей части своей жизни.

Эдди нашла старый одеколон в незнакомом флаконе, приоткрыла пробку, понюхала и сказала зеркалу вслух: “Арнеож”. Затем вымыла морозильник. Решила заняться столовым серебром, но потом передумала и стала чистить плиту.

Она составила список продуктов, которые нужно купить, приготовила чашку кофе и выпила треть. Написала ежемесячную благодарность кому-то, кого не знала. Долго просидела в горячей ванне, надела самое лучшее нижнее белье, длинную замшевую юбку, кожаные туфли, блузку с замшевым жилетом и золотые серьги. Осмотрела себя, потом разделась, натянула поношенный свитер и потертые голубые джинсы и выкинула безделушки, с которых уже устала стирать пыль.

Потом она сидела и что-то жевала, прислушиваясь к голосу своей восьмилетней дочки. Она слушала девочку подсознательно, как шумы телевизора, у которого звук не до конца выключен, и боролась с мрачными предчувствиями. Она никогда не жалела себя. Эдди вспомнила, как, готовя сегодня обед, подумала, что вся ее жизнь безнадежно похожа на жидкость, которая льется из разбитой посуды.

Сколько себя помнил, он всегда страдал от жестоких сексуальных фантазий. Из-за необычно ранней половой зрелости он фантазировал в черных как смоль запертых клозетах — удушливых металлических ящиках, прикрепленных цепью к домашней кровати, а также в клетке, называемой ямой, в тысячах местах, где он служил. Он фантазировал во Вьетнаме, сидя в одиночной засаде, на ходу в машинах — везде. Он обладал даром терпеливого спокойствия и в своих долгих засадах придумывал несказанные вещи.

Грохот музыки в угнанной машине прервался под мостом, и он даже не потрудился отрегулировать звук. Широко улыбаясь, он думал, как необыкновенно приятно, должно быть, изнасиловать и убить целую группу. Взвешивая все теоретические трудности, он схематично набросал план своих действий, заранее зная, как просто будет внедрить его в жизнь.

Он был способен на что угодно. Он легко, без малейшего усилия убивал и при этом получал удовольствие. Он проезжал неподалеку от маленького городка на юге Иллинойса, который назывался Голубой город, как символ голубой мечты о благоденствии группы отчаявшихся обанкротившихся людей — жертв корейского синдрома. Они покрасили все постройки в голубой цвет — цвет надежды — и окрестили свою маленькую общину Голубым городом.

“Дешевизна!”, “Подержанная мебель!” — такие вывески все еще сохранились на выцветших голубых стенах пустых складов, мимо которых проезжал этот ненасытный монстр. Он катил по улицам в украденном “меркурии-купере”; у него болел и пульсировал локоть, и он опять застудил свой мочевой пузырь. Сейчас он весил почти пятьсот фунтов. За последние сорок восемь часов он умертвил уже троих. Руль впился ему в живот, и, управляя им своими стальными пальцами, он подумал о том, как легко разузнал адрес Джаниса Сейгеля. Впрочем, в этом убийстве не было ничего личного, только способ скоротать время. Иногда он позволял себе помечтать, голова его заполнялась новыми фантазиями с кровавыми потоками, одна ужаснее другой.

Шестое чувство подсказало ему, что пора взять себя в руки и сконцентрироваться. Он нажал указательным пальцем на клавишу “Стоп” в магнитофоне и попытался вынуть кассету — она сломалась. Теперь он слышал лишь звуки шуршания колес по мокрому асфальту, и опять же шестое чувство приказало ему остановиться. Удивительно быстро для такого громилы он припарковал машину у магазинчика, резко затормозил, выключил мотор и фары, перебрался на сиденье пассажира и замер, осматривая улицу.

Он ждал, слушая тишину. К чему он прислушивался, к чему? Возможно, к звукам проезжающих машин. Он ждал.

Он сосредоточился, вспомнив свои дежурства по ночам во Вьетнаме. Он, которого прозвали Каторжником, всегда оставался начеку. Он верил в советскую доктрину “тяжело в учении, легко в бою”, кроме тех случаев, когда за трудной подготовкой шла трудная борьба, — если он вообще боролся со своей жертвой. Эта гора убийственной ярости сразу же выбивала вас из равновесия, и, желая уйти, вы просто падали в пыль. Он был серьезным противником, который заранее разрабатывал план своих действий и сфокусировался на своей жертве предельно остро — как лазер. Всякий раз, выходя за пределы своего равновесия, если таковые существовали вообще, и расправляясь со всяким сбродом из полиции, он все просчитывал наперед в недрах своей громадной массы. Он носил такую огромную тяжесть тела, которую ни вы, ни я ни за что не смогли бы сдвинуть, но в этой груде мяса существовали мощные, поддерживающие жизнь силы, позволявшие ему свободно и легко двигаться и применять богатый арсенал подручных средств, — от веревок до холодных “длинных крыс”. Все это отличало его от тех идиотов и дилетантов, которые ничего не знают о настоящем убийстве. Он всегда просчитывал каждый свой шаг и был не из тех, кто совершает ошибки.