Выйдя на поляну, он сразу нашел место, где было побольше света. Остановился, бросив на траву карабин, достал медальон.

Он не рассматривал красоту изящной решетки, сплетенной из золотых нитей. Лишь мельком взглянул на художественную миниатюру. Ему хотелось быстрее отыскать тайный рычажок, который открыл бы путь в роскошную жизнь.

Наконец он увидел, что одна веточка расположена не так, как нужно. Вот он, рычажок! Кравец забыл об опасности. Он не заметил, что в густых зарослях стоит человек и внимательно наблюдает за ним.

Кравец взял поудобнее медальон одной рукой. Пальцами другой он хотел нажать на рычажочек.

Человек в кустарнике поднял двустволку, прицелился. Но не стрелял. Он никогда не стрелял в спину.

— Кравец! — глухо окликнул он.

Кравец замер. Потом тихо стал поворачиваться на голос. Одна рука медленно поползла к кобуре. Главное — разрядить обойму в Филиппа. Он узнал голос.

— Кравец! — повторил Филипп. — Повернись!

Кравец поднял голову. Но не увидел глаз Филиппа. Он увидел два черных отверстия. Вот они начали расти, шириться, и из них вырвалось жгучее пламя…

Из болота Алексея вынесли на шинелях красноармейцы. После операции он был в беспамятстве. На четвертый день врачи вообще потеряли всякую надежду. Сильно поднялась температура. Помимо пулевого ранения, у него была еще и простуда. Еще два дня он был между жизнью и смертью. В тягучих кошмарах забытья к нему из невообразимой дали протягивала руки Василинка, потом ее вдруг загораживал неестественно бледный, перепачканный тиной пан Барковский, приказывавший мрачному небритому Чеславу и злому Кравцу пытать его раскаленными иглами. А Астахов спешил ему на помощь и никак не мог успеть.

И все же он выжил. Открыв глаза, увидел белый потолок, блики неяркого осеннего солнца на нем, показавшуюся необычно большой больничную палату. К нему никого не пускали От слабости и потери крови он даже не мог разговаривать. Его кормили и заставляли спать.

Очнувшись в очередной раз от полусна-полузабытья, Алексей вдруг увидел Астахова. Ссутулив широкие плечи, тот сидел на белой больничной табуретке около его кровати. Поверх новой коверкотовой гимнастерки накинут больничный халат.

— Здравствуй, — почему-то очень тихо сказал Сергей Дмитриевич. — Вот едва пустили к тебе. Ослаб ты здорово, говорят. А я вижу — герой! Как есть, на самом деле…

Алексей слабо улыбнулся в ответ и тоже хотел что-то сказать. Но не получилось. Сил не хватило.

— Ты молчи, молчи… — предостерегающе положил ему руку на плечо Астахов, — а то врачи услышат, что мы тут с тобой болтаем, и выгонят меня. Сам знаешь — врачи! Так что молчок…

Потом подмигнул Алексею, пододвинул табуретку чуть ближе.

— А я, брат, прощаться пришел. Переводят меня. Поеду опять на северо-запад, в Ленинград. Большие дела там начинаются. Адрес вот оставлю, — он сунул под подушку записку, — пиши, как поправишься. Я человек одинокий, письмецо от тебя получить приятно будет… А ты молодец. Великое дело сдюжил. Нет больше Барковского. Мы его шинель всю в крови нашли. Судя по всему, его тело бандиты в трясине похоронили… И банды больше нет.

Алексей почувствовал, что Астахов что-то не договаривает:

— Тетка Килина привет тебе шлет. Приехала специально в Брест. Да…

Астахов снова замялся. Не умел он говорить обиняками, вокруг вертеться. Да только ни к чему сейчас прямота, ни к чему…

— Ты прости… — глухо начал Сергей Дмитриевич, — не уберегли мы ее.

Алексей закрыл глаза. По щеке, оставляя влажный след, тихо скатилась слезинка.

В палату заглянул доктор.

— Уже все? — спросил Астахов. Врач кивнул. Сергей Дмитриевич поднялся. — Мы тебя к награде представили, скоро документы должны прийти. Выздоравливай, набирайся сил. Врагов у нас еще много, и бои предстоят жестокие… Ну, прощай! — Он наклонился и неловко поцеловал Алексея, что-то теплое вложив ему в слабую ладонь. — Тебе от меня, на память…

Алексей с трудом приподнял руку и разжал пальцы. Сквозь слезы, застилавшие глаза, он увидел старый медный ключ с замысловатой бородкой…

Каждое лето Юния уезжала в горы.

— С туристами? — спрашивали ее.

Она отрицательно качала головой.

— К кому-нибудь в гости?

— Нет. Но надо помочь людям.

— Каким людям?

— Не знаю.

Спрашивавшие пожимали плечами и отходили. Некоторые выразительно крутили пальцем у виска.

Но она и в самом деле не знала, кому ей предстояло помочь. Все определялось само собой там, в горах, когда она оказывалась наедине с небом, с облаками.

Облака! Они что-то значили в ее жизни, что-то очень важное.

Была еще дикая яблоня в горах, большая и одинокая. Юния вспоминала о ней как о родной и близкой и знала: яблоня ждет ее. И осенью ждет, когда холодные дожди срывают последние листья с ветвей, и в зимнюю стужу, и в пору весеннего цветения. Приезжая в горы, Юния спешила к яблоне, садилась на удобное, как кресло, корневище, прижималась щекой к шершавому стволу и смотрела на облака. Они были легки и подвижны, быстро меняли очертания, образуя то башни древних замков, то ряды рыцарей в шлемах и кольчугах, бегущих за колесницей неведомой богини и исполненных ревнивого соперничества, то вдруг возникали в безбрежности демонические лица с копнами волос в полнеба.

Юния простирала руки вверх, и неожиданно в ней, как будто в глубинах земли и неба, рождались стихи:

Она плотнее прижималась к стволу яблони и снова замирала, прислушиваясь к биению жизненных соков под могучей корой.

Здесь, в горах, у этих облаков, у этой яблони был ее настоящий мир — мир людских невозможностей, такой ей близкий и понятный. И такой далекий другим людям, вызывающий у них недоумение или снисходительную улыбку. Ее это не смущало. Она давно поняла: люди суетны и противоречивы, они идут за советом, но предпочитают услышать только то, что хотят. И сами люди не видели в этом ничего странного: как часто нуждающийся в помощи ждет лишь одобрения собственных мыслей, а то и разделения ответственности.

У своей яблони Юния всегда размышляла о людских достоинствах и недостатках, прежде чем погрузиться в свои «сны».

…Музыка походила на хроматическую гамму. Словно бы то отдалялся, то приближался рокот водопада. В гармонии звуков явно ощущалось что-то вечное, как в шуме воды или фугах Баха, которые, даже отзвучав, не кончаются, не умирают с последней нотой, а словно бы продолжают жить уже неслышимыми. Звуки торжественной и в то же время очень родной и знакомой, как собственное имя, музыки были окрашены для Юнии во все цвета радуги и несли запахи свежего осеннего утра. Это была мелодия вечности ее планеты, планеты, на которой нет смерти, а потому нет и будущего, а есть только настоящее, тождественное вечности. Звуки гармонично сплетались бликами света, заполняли собой все небо, и оно становилось светлым и сияющим.

Юния ждала, и все-таки это всегда приходило неожиданно — невыразимо легкое и ласковое тепло, которому хотелось довериться. Так ребенок доверяется рукам пеленающей его матери, И словно бы большое белое покрывало, как облако, ниспадало на нее, подчиняя своей невесомой власти.

Эти вечные странники — облака! Эти живые посредники между землей и небом, между умершим и возвращающимся!..

Облако приблизилось, протянуло к ней тысячи тончайших, но упругих нитей. Пронизанное этими лучами, оно легко и властно заполнило пространство. Несколько мгновений лучи причудливо закручивались вокруг Юнии, охватывая ее хрупкое тело, потом облако опять круто пошло вверх и совсем скрылось в небе. Было безветренно и ясно, на деревьях не шелохнулся ни один лист, только в глубине листвы пели птицы. И все было как прежде, но Юния ничего этого уже не слышала, не чувствовала.