Я проснулся через несколько часов от холода. Было темно, костер посередине чума еле тлел. Я поднялся, откидывая толстенное одеяло, и огляделся — в чуме никого не было.

Пришлось выглянуть наружу, но там было совершенно темно — небо заволокли облака, так что не было видно даже звезд. Но там было кое-что, что испугало меня больше темноты: полная тишина. Ни позвякивания бубенцов оленей, ни скрипа их привязи. Человеческих голосов также не было слышно.

— Эээй! — закричал я. — Алтус! Палтус! Драмэнбасс!

Тишина была мне ответом. Мне стало по-настоящему страшно. Я кое-как присмотрелся и понял, что, кроме моего чума, от стоянки не осталось ничего — олени, нарты и второй чум бесследно исчезли. Вокруг расстилалась пустынная местность с низкими холмами, да шумно дышал в полукилометре к Западу огромный Енисей.

— Кто-нибудь! — снова позвал я. Тут мой взгляд упал на небольшую вязанку дров, оставленных (или забытых?) у чума. Машинально я взял несколько и, вернувшись в чум, подбросил их в огонь. При свете разгоревшегося костра я посмотрел на часы — было десять утра, но солнце так и не встало. Я постарался вспомнить, сколько длится на этой широте полярная ночь. Кажется, около пятидесяти семи суток. Первые уже пошли.

Почему они так со мной поступили? Я не мог понять. Если они хотели ограбить меня и убить — то они уже это сделали бы? Возможно, это просто начало испытания? Если так — то еще куда ни шло. Я втащил в чум всю вязанку дров, поставил их над костром вигвамчиком, чтобы высохли, и снова лег. Мне было скучно.

Сколько прошло времени? Трудно сказать? Иногда я смотрел на часы, и на них было три. После этого — как мне казалось, через час-другой — я снова смотрел на них, и было уже два. Все понятия времени смешались для меня, и только дрова медленно подходили к концу.

Однажды в четыре — я не знаю, ночи или дня — я кинул в костер последнюю пару сухих узловатых полешек. Что теперь будет? Я скорчился над огнем, наблюдая будто бы в ускоренной сьемке, как двумя льдинками поленья тают на огне. Вот они превратились в угли… Вот начали гаснуть…

Вскоре пришел холод. Я не делал ничего, чтобы справиться с ним — если «им», кто бы ни устроил мне это, нужен мой труп — то они получат его по-любому. Если нет — то они по-любому спасут меня. Постепенно темнело — то ли в чуме, то ли в глазах.

— Эй! Просыпайся!

Кто бы это мог быть? Я разлепил веки и посмотрел на склонившегося надо мной человека. Сначала мне показалось, что это Алтус.

— Ну и свинью же вы мне подложили — пробормотал я.

— Я не Алтус. — ответил тот же голос, и тут я понял, что он — женский! Это было невероятно!

Я окончательно пришел в себя. В чуме снова ярко горел огонь — ярче, чем когда-либо раньше. Было тепло, и укрыт я был уже не толстым шерстяным одеялом, а шкурой белого медведя. А надо мной склонилась незнакомая девушка — платиновая блондинка с голубыми глазами, большим бюстом, осиной талией и сексуальными бедрами. На ней было надето белое платье, выгодно подчеркивающее ее формы, и изящные унты на высоких каблучках, а в глазах светилась доброта, духовность и глубокий ум — нечто, похожее на выражение глаз моих знакомых-шаманов, но более древнее, что ли. Более изначальное.

— Кто ты? — только и смог вымолвить я.

— Тебе говорили обо мне — сказала она певучим голосом. — Я — Пингвиния.

— Как ты меня нашла?

— Я услышала с другого конца тундры, что ты начал замерзать — просто сказала она. — И поспешила спасти тебя.

"Этого не может быть!" — подумал я.

— Как ты добралась сюда?

— Я срезала путь. — загадочно ответила Пингвиния и встала. Она отошла в другой конец чума и, погремев какими-то крышками, вернулась с жестяной чашкой, полной горячего, дымящегося питья.

— Это — Золотой напиток — сказала она, — Теперь, после первого испытания, ты готов его выпить. В его состав входят мухоморы, синеножки и ягель — звонкий ягель Таймыра.

Я молча выпил — сил говорить больше не было. Тем временем Пингвиния встала у входа в чум и сказала:

— Мне нужно отлучиться ненадолго — немало у меня зверей ручных. Но как тебя начнет недетски глючить — вернусь я, чтоб с тобою рядом быть.

Это было невероятно! Она говорила стихами, вдохновенно и просто — я раньше думал, что так могут только величайшие поэты! Как зачарованный, следил я за нею. А она откинула полог чума и пропала.

Я закрыл глаза.

Уходя, Пингвиния оставила мне довольно много еды и натаскала дров. Я съел солонинки и подкинул поленьев в огонь. Потом выкопал из-под одеял, наваленных всюду в чуме, старый приемник «Спидола» и попытался поймать на нем что-нибудь веселенькое, вроде «Rammstein». Но попал только на удивительно заунывную передачу из жизни оленеводов.

Радио пришлось выключить. Тем более что вся внутренняя поверхность чума начала переливаться каким-то странным свечением.

— Глюки пришли. — с невольной дрожью в голосе констатировал я. Интересно, как меня пропрет на улице? Подпрыгивая от нетерпения, я оделся во все теплое, намотал поверх шубы медвежью шкуру, которой укрывала меня Пингвиния, и вышел из чума.

Небо было звездным, и по нему очень красивым калейдоскопом плясали фрагменты северного сияния. Когда они начали складываться в неприличные надписи, я покраснел и вернулся обратно. Впрочем, стенки чума стали для меня как будто прозрачными. Затейливая матерщина всполохами расцветала между звезд, а я, сидя внизу, ухохатывался и ничего не мог с собой поделать.

Сияние начало материться в рифму. Я лежал на спине и мелко хихикал. В этом состоянии меня и нашла вернувшаяся — раскрасневшаяся с морозу — Пингвиния.

— Я вижу, ты уже втыкаешь в Силу. — сказала она своим певучим голосом. — Но помни, опасайся коротков. Коль Сила — мало ль — вдруг тебя отринет, тебе не пережить отходняка.

— Пингвиния! — сказал я. — Я чувствую, как меня наполняет эта Сила! Ты можешь ответить мне на мои вопросы — те, над которыми так долго бились лучшие умы человечества?

— Конечно же могу. — сказала Пингвиния. — Сегодня я приручила двух белых медведей и одного лемминга. Я в ударе. Так что давай, я буду отвечать стихами и только в самых трудных местах перейду на прозу.

— Скажи, как устроена Вселенная?

— Вселенная устроена… Она бесконечно красива, стройна и разумна. Я обещала рассказать тебе устройство вселенной. Так вот, основа вселенной — это разум или Бог, как кому нравится называть. Бог — самый первый и самый главный программист, который разработал модель вселенной и запустил информацию.

Честно говоря, я слушал, открыв рот и уже не удивляясь глубоким познаниям Пингвинии и вообще не отвлекаясь ни на что постороннее.[1] Поразительно! Как она могла так просто объяснить то, что никто раньше не мог объяснить?

— Скажи, почему человек страдает?

— Страдание — это способ, которым Вселенная воспитывает нас, нашу энергоинформационную сущность. Детям тоже трудно понять, почему их наказывают за шалости — однако в этом есть воспитательный смысл. Поэтому, если вдруг ты будешь идти по улице и тебя взорвет нахер какой-нибудь шахид — то он сделает это в конечном счете в воспитательных целях. Это значит, что тебе срочно нужно воплотиться где-то в другом месте, вроде экстренной переброски на новую работу, где ты сможешь быстрее прогрессировать.

Невероятно! Смысл страдания — вопрос, над которым безуспешно бились мудрецы всех времен и народов — Пингвиния разъяснила в мгновение ока!.[2]

— Почему ты ходишь в этом медицинском халатике и не мерзнешь?

— Я, потомственная шаманка в двенадцатом поколении, владею секретами древних обитателей Сибири. С помощью звонкого ягеля и ежедневной закалки можно творить чудеса.