Юрий Арабов

Однажды в "Знамени"...

Во времена далекой молодости, когда приходилось знакомить со своими творениями уставших редакторов московских журналов, у меня выработалось устойчивое чувство неловкости. Неловкости за то, что отнимаешь драгоценное время у очень занятых людей. Толчком к возникновению этого скорбного чувства послужил разговор с хорошим поэтом, который по совместительству работал редактором в одном издательстве. На мой возмущенный возглас, вырвавшийся из-за предчувствия очередной катастрофы (стихи опять не подошли, опять провалились), этот поэт тихо сказал мне: "Мы ведь и Батюшкова пропустили. А вы хотите, чтобы мы вас после этого печатали!..". Я был убит, раздавлен. Мне совершенно ясно представилось, как Батюшков приносит стихи моему поэту, а тот не печатает, и Батюшков сходит с ума. Мне и в голову не пришло, что Батюшков жил на полтора века раньше. Я решил, что если уж с известным поэтом произошла такая лажа, что его кто-то пропустил (куда? к кому?), то мне вообще нужно молчать в тряпочку. И я решил стихи больше не носить и не показывать. Тем более что мы жили тогда в стране поэтов и инженеров, - тут все без тебя напишут, все без тебя прочтут. Но в перестройку, на премьере фильма, поставленного по моему сценарию, ко мне подошел Сергей Иванович Чупринин. Пристально глядя из-за толстых стекол очков, он опрометчиво предложил: "Вы бы принесли нам что-нибудь!". "Что принести?.." - растерялся я от неожиданности. "Ну, хотя бы стихи", - сказал наобум Сергей Иванович. Здесь в моей душе что-то оборвалось. "Но вы же Батюшкова пропустили!.." - истерически крикнул я. Сергей Иванович примерно с минуту обдумывал этот неожиданный всхлип. А потом заметил: "Ну и что? Мы Батюшкова не печатали и печатать не будем. Он не пройдет у нас редколлегию..." Сказал и ушел.

А может, он сказал что-то другое. Не помню уж точно, только я с неделю обдумывал странное предложение. И решил: если хороший человек просит, то как ему, хорошему человеку, откажешь?.. В общем, принес что было. Листов на пятьсот. А может, поменьше. И с тех пор пошло-поехало... Как подходит очередной Новый год, так у меня уже проблема - нужно что-то нести в "Знамя", а что нести? Ничего же нет. Сажусь, пишу. Несу. Печатают... Я уж говорил любезной Ольге Юрьевне Ермолаевой, что возглавляет отдел поэзии: "Да прекратите вы это! Как такое вообще можно печатать? Рифмы какие-то, метафоры... Кто сейчас пишет в рифму? Это же противоестественно!..". И в только что ушедшем году, протерпев десять лет моих уговоров, Ольга Юрьевна вдруг послушалась и не напечатала. Зато я ей и отомстил: принес подборку в несколько раз толще прежних, - посмотрим, как Ольга Юрьевна выкрутится...

Есть ли журналы лучше, чем "Знамя"? Возможно. Только я их не читаю. Потому что они меня не печатают. Во всяком случае, стихов... Есть ли редакторы лучше, чем в "Знамени"? Наверное, есть. Был такой редактор Пушкин. Но тот же Батюшков все равно сошел с ума. А я пока не сошел. Так что считаю, мне повезло. С редакторами уж точно. А вообще-то...

Вообще-то чрезвычайно сложно признаваться в любви. Да еще и публично. В наше циничное время. И чтобы избежать неловкости, я, пожалуй, замкну уста и накропаю чего-нибудь новенькое. А молодым пожелаю заиметь точно такой же хороший журнал, как "Знамя". Хотя им, молодым, можно печататься и здесь. Но только после меня.

Петр Вайль

Однажды в "Знамени" я набрел на жалкие стихи.

Однажды в "Знамени" прочел убогую прозу.

Однажды в "Знамени" увидел тусклое эссе.

Однажды в "Знамени" столкнулся с пустой критикой.

Может быть, это случалось даже не однажды, но настолько редко, что каждый раз поражало.

Я уверен, что, когда встречу потрясающие стихи, захватывающую прозу, блистательное эссе, проникновенную критику, это случится в "Знамени". Может быть, даже не однажды.

Владимир Войнович

Нормальный журнал, "толстый" и "тонкий", литературный или иной, живет примерно как человек: то есть рождается и, если повезло не помереть во младенчестве, то постепенно развивается, достигает расцвета, потом стареет, хиреет и... и - многоточие. Характер при этом остается приблизительно тот же. Не то советский журнал. Он мог родиться существом приличным, потом стать полным подлецом, потом превратиться в ни то, ни се - в зависимости от политической погоды за окнами редакции, курса партии и личности назначенного партией главного редактора. Журнал "Знамя" (цвет знамени подразумевался, конечно, красный) был создан для прославления армии одноименного цвета и при рождении носил странное имя "ЛОКАФ" (аббревиатура, которая расшифровывалась всего-навсего как "Литературное объединение Красной армии и флота"). В биографии журнала были славные страницы (в буквальном смысле): повести Виктора Некрасова "В окопах Сталинграда" (в журнальном варианте - "Сталинград"), Э. Казакевича "Звезда", рассказы К. Паустовского или В. Гроссмана. Бывали периоды полнейшего застоя (перемена цвета с красного на серый). Долголетний главный редактор журнала Вадим Кожевников (автор любимого нашим президентом сочинения "Щит и меч") делал все, чтобы журнал ничем не выделялся среди других - так спокойнее. Сам был в услужении начальству очень гибок, а сорок лет тому назад совершил выдающуюся подлость: передал в КГБ рукопись романа Василия Гроссмана "Жизнь и судьба", после чего роман, как человек, был арестован и провел в заточении много лет. Кожевников, говорят, отличался незаурядной неграмотностью. Однажды новая машинистка, перепечатывая рукопись главного, обратилась к старой машинистке за помощью: не могу, мол, понять, что это за слово здесь написано. На что та разъяснила с усмешкой: "А этого, милочка, с непривычки никому не понять, здесь написано просто: "спенжак".

Журнал переживал разные времена, хорошие и плохие, а как оценить теперешние, когда тираж с миллионных высот упал до десяти тысяч? Хорошо это или плохо? Хорошо. Большие тиражи журналов могут быть только в закрытом обществе при строгой цензуре, которая в журнале позволяла себе кое-что проморгать, но до отдельного издания проморганное не допускала или допускала не сразу (иной раз годков через двадцать-тридцать). Поэтому люди кидались к журналам, собирали их, лучшие вещи выдирали и переплетали. Теперь, слава Богу (а впрочем, и к некоторому сожалению), такой необходимости нет, книги любимых авторов издаются беспрепятственно и часто помимо журналов, тиражи которых упали с миллионных до сегодняшних.