Когда из узкого и грязного переулка вы попадаете на просторный двор с тремя раскидистыми акациями, видите на крыльце патриархальную фигуру монсеньора Торрэна, с широкой седой бородой, в белой рясе с капюшоном, повязанной веревкой, с четками на пухлых руках, когда вы видите осла, нагруженного корзинами с плодами, и подле монаха с черной бородой, в скуфейке и с ухватками иезуита, когда ваше ухо ловит ровные аккорды органа и детские голоса, поющие do-re-mi-fa-sol, вы забываете, что вы близь центральной Африки, что рядом закованные в цепях томятся в глухих каморках преступники, а кажется, что небо Южной Франции сверкает над чистым двором и братья монахи мирно живут на благодатной родине.

Деятельность монсеньора весьма почтенна. Он держит почту между Хараром и Аддис-Абебой, с одной стороны, и Джибути, с другой. Его мирная келья, в которой много лет провел он просвещая черную братию, средоточие исторических и бытовых сведений о Хараре. При миссии есть школа, где юные харариты обучаются догматам католической религии. Но среди абиссинцев миссия не популярна. Гордые своими победами, самодовольные абиссинцы не признают своего нравственного убожества, своей отсталости и неохотно учатся чужим порядкам, чужим догматам.

Описание Харара будет неполным, если мы умолчим о светлой личности его вице-короля и наместника раса Маконена. К сожалению, мне не пришлось познакомиться с ним лично, так как он был в отсутствии. Но весь Харар живет его духом, его почти европейским образованием. Его полиция наблюдает порядок, геразмач Банти действует его предписаниями — Маконен и Менелик способствуют цивилизации страны, телефон их затея, и, быть может, только они ясно понимают, что полезно и что вредно. Храбрый воин на войне, смелый охотник, Маконен добрый человек. Он окружил себя детьми своих верных солдат. На его счет едят и пьют его ашкеры, боготворящие и прославляющие его на каждом шагу. Рас Маконен, это лучший образчик полководца в том виде, как его понимали древние народы — римляне и греки…

25-го декабря, в первый день Рождества Христова, в девять часов утра в столовой палатке, у конвойного образа, в присутствии начальника миссии, гг. офицеров, врачей и конвоя были прочтены молитвы и хор казаков, управляемый искусной рукой д-ра Щ-ва, пропел тропарь и кондак праздника; было прочтено евангелие и соответствующие дню молитвы. Усердно молились казаки вдали от родины, вдали от всего милого сердцу, в чужой стране, в жаркий Рождественский день.

Днем длинная процессия ашкеров в белоснежных шамах и женщин с корзинами, укрытыми красными платками, принесла дурго из имений раса Маконена. Громадный рыжий бык, с жирным горбом на шее, шел впереди всех; сзади вели тучных баранов, несли громадные блины инжиры, гомбы тэча, тарелки меда, перца и инбирю. Вязанки дров, копны сена и мешки машиллы дополняли процессию. Это было грандиозное подношение владетельного раса начальнику российской миссии, особый знак дружбы, симпатии и уважения, знак, от которого, согласно обычаям страны, отказаться было нельзя.

Этого быка ели восемь дней, из кожи его мастера-казаки поделали недоуздки для мулов, починили ременные наборы, подбили подметки.

Вечером офицеры и врачи обедали у начальника миссии. Это был званый обед под чудным южным небом, усеянным мириадами звезд, при кротком свете луны, освещавшей волшебную декорацию Харарских стен, садов и холмов, при звуках родных песен казачьего хора…

А потом 26-го, 27-го декабря потекла тихая, мирная и томительно-скучная жизнь на дневках. Конвой занялся исправлением своего инвентаря. Купили ковер для палатки на случай холодов, купили кожу на подметки, купили цепи для привязывания мулов — это было наиболее необходимо. Все ремни, все веревки, взятые из Джибути и Петербурга, были дочиста поедены мулами. Они грызли смоленые канаты и дочиста съедали кокосовые бечевки. По Сомалийской пустыне их путали чем попало, целую ночь стерегли и все-таки опасались бегства на безводных переходах.

Скучная жизнь у стен Харара нарушилась в воскресенье 28-го декабря, когда мы были приглашены к отцу Хейле Мариама — Ато Уонди.

Ато Уонди бывший начальник полиции города Харара и один из крупнейших помещиков Харарского округа. Он пригласил всех нас, офицеров, врачей и казаков конвоя, к себе в именье на обед… Мы должны были выехать как можно раньше, но со сборами промешкали до 10-ти часов и в 10, кавалькадой, по склонам гор, покрытых сжатыми полями машиллы, по каменным террасам, поросшим по краям громадными молочаями, кофе, лианами, жасмином и померанцами, поехали верхом на мулах к радушному абиссинскому помещику. С разрешения начальника миссии на африканский пир было взято восемь казаков.

До места пира езды было полтора часа. Вскоре на скате горы, покрытой машилловой соломой, показался сарай, сделанный из камыша и деревянных жердей. Этот зеленовато-желтый сарай был предназначен для нашего приема. Одной продольной стены у него не было, она заменялась столбами, оплетенными зеленым камышом и банановыми листьями. Поперек он делился на три части, две, по краям, большие столовые и в середине узкая — буфетная. Правая беседка предназначалась для нас, левая для казаков. Столы, сделанные из кольев, вбитых в землю, с верхом из камыша с зеленой скатертью из громадных банановых листов, были расположены в виде буквы П. Кругом шли такие же скамьи, покрытые коврами.

Хозяин, окруженный толпою своих клиентов и слуг, ожидал нас у своеобразной постройки. Тут же был и абиссинский священник абба Ульде Мадгин в русской вязаной, черной с малиновыми полосами фуфайке круглой шапочке, «друг русских», во время пира игравший роль шута.

Да это был пир, а не обед, пир, воскресивший в памяти членов миссии гомерические описания, гомерические сравнения. Невольно заговорили гекзаметрами.

На скамьях, вокруг стола, можно было сидеть или лежат, по желанию. С шумным разговором, с восклицаниями удовольствия по адресу радушного хозяина мы расселись кругом.

Ато Уонди, мужчина лет 45-ти, скорее толстый, плотный и коренастый, с умными ласковыми глазами, в белоснежной шаме с пурпуровой полосой вдоль ее, ходил вокруг стола, прислуживая и угощая. В его движениях было много природной грации — это джентльмен и аристократ от рождения. Его клиенты — мелкие помещики, баши (начальники пятидесятков) и баламбарасы (начальники сотен) сели против нас; мальчик лет пятнадцати командовал слугами и пир начался…

Нам подали большие стеклянные стаканы и по несколько блинов инжиры; скатерти, если не считать танковою банановых листов, нам не полагалось, не было ни салфеток, ни ложек, ни ножей, ни тарелок. В стаканы сам Уонди налил французского абсента, разбавили его водой и после этого европейского преддверия перешли на абиссинский стол. Двое слуг внесли большой красный поднос, усыпанный кусками горячей бараньей печенки, обильно посыпанной перцем. Каждый брал сколько хотел, брал руками, клал на инжиру и ел запивая тэчем. Тэчу было сколько угодно, целое море тэча, мутного, желтого, жидкого, пьяного. Его наливали из синих эмалированных чайников, из деревянных гомб, из бутылок. Мальчик-буфетчик не зевал. Едва отвернешься — глядишь, уже стакан наполнен и, лукаво и ласково улыбаясь, Ато Уонди подходит чокнуться. Кто мало взял печенки, тому сам хозяин своими руками отсыпает целую груду. По черным пальцам течет жир, но это никого не шокирует — тут так принято. Гляжу все наши с аппетитом едят руками проперченную бледно розовую внутри печенку. Едят до отвала, едят так, как никогда не ели, да и на будут есть, едят гомерически, запивая хмельным тэчем. На смену печенки явилась снова инжира. И так перед каждым целая гора красноватых блинов, но Уонди сыплет еще каждому свежих, лучших. Вереница слуг несет бараньи косточки, на костях кистями висят куски жареной баранины, жидкий красный перец течет по ним. Каждый рвет сколько хочет руками, помогая перочинным ножом или кинжалом. Полусырая баранина проперчена насквозь, она обжигает рот, захватывает горло. Но всякий ест и опять-таки ест гомерически и нельзя иначе. Зорко следит за гостями хозяин, отбирает лучшие гирлянды кусочков мяса, рвет их руками и дает.