Ничего не может быть ужаснее этой обстановки нищеты, грязи и несчастья. Самое яркое описание бледнеет перед виденным нами… Темнота, запах трупа, страдания разлагающегося заживо человеческого существа, бездна горя кругом, — что может быть тяжелее этого!?

Полною грудью вздохнули мы, когда снова вышли под синее небо, на яркое солнце безоблачного дня. Шейх Абдулляхи пригласил нас зайти посмотреть его дом. Он принял нас, сидя по-турецки на роскошном персидском ковре. Все стены большой и светлой комнаты его были увешаны пестрыми круглыми корзиночками, богатыми уздечками и бляшками. Всюду было чисто и не без претензии на изящество. Во всем чувствовалась раса, более высокая, более культурная, нежели абиссинцы. Нам подали отличный чай в фарфоровых чашках, опять-таки с надписью «think of me», коньяк, а потом корзину превосходных бананов. Мы имели неосторожность похвалить их; Абдулляхи сделал жест и слуга ссыпал их в свою шаму, чтобы отнести за нами в лагерь. Посидев с полчаса у гостеприимного араба, мы распростились с ним и пошли осматривать дворец раса Маконена.

Дворец раса Маконена строится на самом высоком холме Харара. Он имеет квадратную форму, стены его с большими стеклянными окнами. На плоской крыше несколько башенок с раскрашенными безобразными статуями на них. Статуи в зеленых и синих мундирах с ружьями и саблями в руках. Абиссинцы окрестили их именами итальянских генералов: Баратьери, Альбертонэ и Дабормида… Внутри небольшие полутемные каморки, узкие проходы и коридоры; крутая винтовая лестница из кипарисового дерева ведет наверх. На крыше в башенках сделаны беседки с цветными стеклами: в окнах. Архитектура самая примитивная; видно, что дворец строился без плана, как лопало, комнаты громоздились одна за другой в расчете, что после разберут какую для чего назначить. Внутренняя отделка еще не кончена. Всюду валяется штукатурка, мастера-индийцы заканчивают облицовку стен, расписывают их al-fresco пестрым восточным рисунком. «Что поражает в этой странной архитектуре — это массивность, ширина стен; арки в передней комнате могли бы с успехом быть устоями моста, никакой легкости, никакой воздушности. Та же тяжесть узора и в рисунке, нет тонких линий, хитросплетенных узоров, изящества цветов и контуров. Черный и зеленый цвета преобладают. Самобе красивое во дворце несомненно его крыша с чудным видом на далекие горы, на зеленые балки, на кофейные плантации и банановые сады. На много верст кругом видны эти улыбающиеся под солнечными лучами холмы. Внизу темный переплет кварталов и домов, два минарета старой мечети и блестящая жесть круглого собора. На дворе дворца устроен бассейн для фонтана и медный кран торчит наружу. Индийцы-архитектора с гордостью показывали свое творение.

— Такого дворца, сказали они, нет ни у французов, ни у царя Москова,

Из дворца по узкой улице мы спустились к тюрьме. Вход в харарскую тюрьму воспрещен, но всемогущий бакшиш, в виде талера, открыл перед нами двери и мы попали на небольшой двор. По середине проходил желоб с нечистотами, тут же на грязном холсте валялись обломки сухой инжиры — скудное пропитание преступников. Co всех четырех сторон выходят во двор тесные каморки, где в темноте, звеня цепями, копошатся преступники. Большинство сковано попарно. Отдельная конура предназначена для женщин. В темном логовище в невыразимо грязных шамах сидело несколько преступниц. Скованные попарно преступники ходили неразлучно по двору — что делал один, то должен был делать и другой, один шел есть, шел за ним и другой, один гулял — гулял и другой… При нас расковывали и освобождали двоих. Солдаты растягивали кольца толстыми деревянными рычагами и вынимали ноги из кандалов.

В углу тюрьмы, в темной нише с бутылкой воды на полу, на ковре, полулежа в тягостной думе томится один из генералов раса Маконена, его фитаурари. Он осужден на смерть за государственную измену. В прошлом году он был послан с отрядом против неприятеля. Прошли недели со дня его посылки, а известий из отряда фитаурари не было. Послали легкий отряд на разведку и оказалось, что часть войска фитаурари по его оплошности вырезана, а с другою частью он стоит в лесах и завел уже сношения с неприятелем о сдаче. Его захватили, заковали в цепи и привели в Харар. Он был приговорен к расстрелянию.

И вот один, среди грубых тюремщиков, в компании воров и убийц томится фитаурари, ожидая скорбной своей участи. Его глаза блеснули, когда он увидел нас, и он закопошился под красной шамой: ему неприятно было, что на него смотрят.

Мы вышли из тюрьмы, подавленные скорбным чувством. Дни идут за днями, сменяемые темными ночами, а в этих грязных вонючих нишах, в шамах, никогда не снимаемых, пропитанных испарениями тела и насекомыми, томятся эти черные люди. И никогда свет христианской любви и всепрощения не озарит их и многие годы пройдут в безмолвии тюрьмы среди шумного людного города. Мы не знаем их языка, не знаем их нравов, их жалоба не звучит для нас так тяжело, нам не горько их горе, мы почти равнодушны к их страданиям, но их жаль, как жаль зверя, лишенного свободы, дурно содержимого в грязной клетке.

С прошлого года Харар соединен телефоном с Аддис-Абебой. История этого телефона одна из темных историй черного царства. Сколько мог я наблюсти за это время, телефон не радует жителей Харара, даже его правителей. Пока Маконен лично находится в Хараре, телефон действует, но при нас он уже не действовал, вследствие разрыва линии, где-то в глубине страны. Телефона боятся как скорого доносчика, как слишком быстрого передатчика воли негуса.

Написать, послать курьера нужно много времени, много труда, обо всем не напишешь, всего не расскажешь. Телефон же управляет скоро. «Нехорошо, если негус будет все сейчас знать» говорили нам генералы Харара.

Харар торговый город. Каждый день, около полудня, узкая улица, выходящая на небольшую площадь, наводняется черным народом. Стада нагруженных осликов торопливо проходят, запружая ее и прекращая на минуту движение, галласские женщины, перетянув голую грудь ремнями, несут вязанки дров, мешки кофе и дурры. Около полудня рынок торгует вовсю. За малик (около 8 копеек) вы можете купить 40 бананов или 50 маленьких лимонов; тут же торгуют солью, перцем, дуррою, камышом. Мальчишки из-под шамы предлагают вам малики в промен на талеры, торгуют патронами Гра, которые нередко употребляются здесь вместо мелкой разменной монеты. Немного дальше — небольшая площадь, вся утыканная деревами без листьев — это мясной рынок. На коротких сучках без коры висят бараньи ноги, бараньи ребра, целые туши быков; сюда приходят харарские хозяйки покупать себе мясо на обед.

Кругом по улице, ведущей на рынок от львиных ворот, расположены лавки европейских, индийских и абиссинских купцов. Тут и грек Арменак, у которого вы можете достать и мыло для белья, и ром, и духи, и веревки, и чернила, и масло-магазин провинциального города в грязной конуре, с головами сахара, подвешенными к потолку; итальянец, торгующий галантереей, поношенными сапогами, штиблетами, седлами, ружьями и саблями своих несчастных собратий.

Какое тяжелое впечатление производит этот склад военной добычи на европейца! Эти клейменые кепки, эти торбы, уздечки, сабли, эти бутылки вина с клеймом итальянского красного креста, попавшие сюда случайно, вынутые из брошенных в порыве отчаяния ранцев, снятых, быть может, с убитых и раненых, рисуют вам все кровавые ужасы войны.

В небольших нишах, на прилавках, поджав по-турецки босые ноги, сидят купцы: арабы, индийцы и абиссинцы. Большинство торгует простым английским холстом, употребляемым на нижнее платье, да пестрыми шелковыми тряпками. Есть лавки, торгующие цветным сафьяном для седельного набора, ладаном и москательными товарами. Шкура леопарда, не выделанная, попорченная червями, висит на дверях — за 3–7 талеров вам продадут ее охотно.

Европейская колония невелика. Около двух десятков купцов, торгующих по магазинам, два, три агента торговых фирм и французская католическая миссия, вот и все белое население африканского города.