Однако никто не выказывал большего равнодушия к любым договорам, чем мадамЕкатерина, когда уже не видела в них пользы для себя. И она, по своемуобыкновению, лишь тихонько засмеялась: — Милая подружка, теперь вы здесь, вымоя, а мне именно этого и хотелось.

Так оно и было на самом деле, ибо Филипп довел до ее сведения, что отправитпослов по ту сторону Пиренеев не раньше, чем королева Наваррская исчезнет изсвоих родных мест. Поэтому Жанна почти ничего не добилась — сунули ей малуютолику денег на жизнь, на ее всадников да пасторов, — и уезжай себе обратно вграфство Вандом, как два года назад. Двор же продолжал путешествие на юг.

Жанна простить себе не могла, что попалась в ловушку. Однажды ее сынупришлось ночевать в нижнем этаже постоялого двора, так как здешний замококазался недостаточно просторен для столь многолюдного общества. Вдруг срединочи мальчик вскочил. Зазвенело стекло, раздался стук упавшего тела. Генрих изовсех сил навалился на какого-то человека, пока тот еще не успел подняться, ипринялся громко звать на помощь. Появились огни и люди, неизвестному изряднонамяли бока. Когда Генрих разглядел незнакомца, он замолк, пораженный. Мальчиксразу понял, кто его прислал и зачем. Но поостерегся признаться хотя бы одномучеловеку, что его дорогая мать старалась похитить своего сына. Ни разу непроговорился и его воспитатель Бовуа. Оба печально поглядывали друг на друга,иногда старший укоризненно покачивал головой, а младший виновато опускалее.

Есть в Провансе одно местечко, называется оно Салон; там жил в те временанекий примечательный человек, и Генриху Наваррскому довелось узнать его. Былораннее утро, одиннадцатилетний мальчик стоял посреди комнаты голышом,камердинер собирался подать ему сорочку. Тут вошел Бовуа, а с ним тот человек.«Что нужно Бовуа? — думает Генрих. — Может быть, это лекарь? Но я ведь неболен».

А тот человек спрашивает: «Где же принц?» Останавливается в пяти шагах отнего и не видит, хотя Генрих совсем голый. Бовуа не отвечает, он ждет —почтительно, даже можно сказать робко, если Бовуа способен быть робким. А слугаотступает в угол и уносит с собой сорочку.

Мальчик испытывает странное чувство: он одинок, раздет, виден весь — всенедостатки, все дурное. Он начинает бояться, как бы все это не кончилосьпоркой! О ты, старик, такой изможденный, седые волосы, как сталь, а щеки, точноямы, ведь вот же я, взгляни на меня и потом уйди!

А старик давно его видит, изучает тело и лицо маленького человека, тольконикто этого не знает: его зрение затянуто пленкой, он видит из дали гораздоболее далекой, чем пять шагов. К тому же незнакомец уклоняется в сторону,делает нелепые телодвижения, прыгает вперед, назад, толкает Бовуа, проситизвинения, все время что-то бормочет и слишком поздно догадывается поклониться.Он неловко размахивает своей огромной шляпой, она выскальзывает у него из рук,летит прямо под ноги принцу. И тут Генрих совершает нечто не соответствующееего сану. Неизвестно почему, он поднимает шляпу и подает тому человеку, а тотсамое большее — лекарь, хотя для лекаря слишком неловок.

И вот они стоят друг перед другом, тощий смотрит вниз, а малыш усиленнозадирает голову, но тщетно; неуловим взор этого существа, он точно пелена,опущенная на щеки и шею, так что остается лишь туловище без головы, а вместоголовы завеса. Мальчику страшно, но боится он уже не порки.

Незнакомец перестал бормотать, он думает: «Что я говорю?» Он чувствует: «Этодитя, что-то еще несбывшееся, беспредельное, ведь ребенок, хоть он и слаб,обладает большей силой и властью, чем те, кто уже много прожил. Он несет в себежизнь, и потому он велик. Только ребенок велик! Какое смелое лицо!» — говоритон себе в ту минуту, когда Генриху страшней всего.

— Это он, — произносит незнакомец вслух, обращаясь к Бовуа, который ждеттерпеливо. — Если бог вам дарует милость дожить до тех пор, вашим государембудет король Франции и Наварры.

Вот и все, что он говорит вслух, и уже не делая попытки еще раз поклониться,идет к выходу. Бовуа распахивает перед ним двери.

— Благодарю вас, — говорит Бовуа. — До свидания, господин Нострадамус[4].

А Генрих чувствует, что незнакомец не из тех, с кем можно еще раз свидеться.Именно поэтому тот человек останется у него в памяти навсегда.

Но Генриха и так повсюду донимали слухами и пророчествами. Невозможно былозабыть происходившего в те дни. Куда бы ни приехал со своими протестантамипринц Наваррский, ревнители истинной веры приветствовали его в необычайнойпотайности, расстроенные и встревоженные.

— Не ездите дальше, принц, оставайтесь с нами, скорее мы все до одногоумрем, чем отдадим вас врагам. — И везде он слышал одно и то же. Седовласыйгугенот, которого внуки принесли к Генриху, поднял дрожащую руку и,благословляя его, произнес глухим и глубоким старческим голосом:

— Хвала господу, что дал мне увидеть вас! Когда всех нас уничтожат, вы,государь, отомстите и поведете истинную веру к победе.

Потом раздались со всех сторон уже знакомые Генриху заклинания: пусть, радигоспода бога, не ездит дальше.

Позднее Бовуа ответил на вопросы Генриха так:

— Не давайте себя запугать! Эти люди боятся? Тем ревностнее будут онислужить нашей вере. Они ожидают всяких бед только от того, что королева-матьрешила встретиться с испанцами. Мы, однако же, знаем мадам Екатерину: онаскорее схитрит, чем пойдет на кровавую резню.

— А если испанский дьявол ей прикажет? — заметил Генрих, даже не ожидаяответа, так уверен он был в смертельной ненависти Габсбурга, которая есть ибудет вовеки.

Бовуа попытался объяснить мальчику, что Екатерина, быть может, ничегострашного и не замышляет, а хочет лишь оправдаться перед всемирнымкатолицизмом, что не всегда посылала против своих протестантов войска, ноиногда старалась поймать их в сети уступчивости. В худшем случае она попросит уФилиппа помощи на том, дескать, основании, что иначе ей не усмирить своихподданных-реформистов.

Тщетно старается Бовуа, доводы учителя не убеждают Генриха, его воображениеполно страшных картин, оно непрерывно работает, его возбуждают все этивстревоженные лица, перешептывания, намеки, предостережения, которыесопровождают мальчика во время всего путешествия. А в конце пути должнопроизойти то событие, предощущением которого полна его душа; что именно, он незнает, но чувствует: неведомое уже при дверях, и если даже оно не свершится, онвсе равно готов увидеть его и услышать.

Так Генрих достиг в свите сильнейших города Байоны, совсем поблизости отземли Беарн, его родины. Здесь можно ждать всего, это ведь те места, — да, тесамые, — где он жил с отцом и матерью в раннем детстве. Здесь он чувствовалсебя дома. Мягко, словно родные, искони знакомые звуки его французского имени,журчит река Адур; а вон те сгустки света, чьи очертания теряются в темно-синемнебе, те вершины — это его горы, это Пиренеи. Однако Генриху, столь горячотосковавшему по ним, теперь ни разу не пришло на ум там укрыться.

Когда, наконец, испанцы приехали, оказалось, что это всего-навсего молодаяженщина, Елизавета Французская, королева Испании, родная дочь Екатерины, и вкачестве начальника ее свиты — герцог Альба. С ним-то мадам Екатерина и вела сглазу на глаз важнейшие переговоры.

Зала охранялась снаружи. Первой появилась старая королева, она прошла вдольряда окон и подняла все занавеси. На противоположной стене висели толькокартины. Затем она села на высокое кресло с прямой спинкой, откуда видны былидвери. Позади нее чернел камин. Его огромное отверстие было полно зеленыхветок: стояла середина июня.

Герцог Альба вошел, откинув голову, выступавшую из жестких брыжжей. Он несклонил ее и шляпы не снял. На ходу он старался не сгибать колени, лицо у негобыло немолодое, но гладкое. Никакие испытания не смогли бы на нем оставитьсвоих следов, так оно было надменно.

Альба остановился, однако не из почтительности, а в позе обвинителя, и сразуже, без всякого вступления, объявил королеве, что его государь, великий корольФилипп Испанский, ею недоволен. Она слушала без возражений, да герцог и не ждалих, но все говорил суровым и жестким тоном о том, что она пренебрегла своимиобязанностями по отношению к святой церкви и к ее земной деснице, держащей меч,— к дому Габсбургов. Екатерина слушала молча, пока он не кончил.