Среди товарищей он не пользовался особой любовью, хотя ему удавалосьвызывать у них и страх и смех. А он домогался их уважения, надеялся поразить ихсвоими шутками, совсем не замечая при этом, что, когда они смеялись, онипереставали уважать его. Он представлял собаку, либо, смотря по их желанию,швейцарца, либо немца — междоусобная война привлекала в Париж чужеземныхландскнехтов, и Генрих видел их. Однажды он крикнул: — Давайте сыграем вубийство Цезаря! — И сказал Генриху-монсеньеру: — Вы будете Цезарем. — ИГенриху Гизу: — А мы будем убийцами. — И пополз по земле, показывая, как надоподкрадываться к жертве. А жертву охватил ужас, монсеньер закричал и бросилсянаутек, но оба преследователя уже схватили его.

— Что ты делаешь? — вдруг спросил сын Жанны, — Ведь ему больно.

— А как же я его иначе убью? — возразил Гиз. Однако мгновенного промедлениябыло достаточно, чтобы Цезарь взял верх, он стал немилосердно лупить Гиза, иуже теперь Генриху пришлось удерживать его, чтобы он не прикончил своегоубийцу.

Принц Наваррский предпочел бы опять вернуться к шутке. Но те двое непонимали, что можно сражаться и вместе с тем относиться к этому легко. С тупыми угрюмым упорством они рычали: «Убей его!» Генриха же увлекала толькоигра.

Он был ниже ростом, чем большинство его сверстников, очень смугл, а волосырусые, лицо и глаза живее, чем у них, и на выдумки он был проворнее. Иной развсе они обступали его и разглядывали, словно это было какое-то диво — ученыймедведь либо обезьяна.

Несмотря на всю пылкость своего воображения, он обладал способностью вдругвидеть правду, а они недоуменно переглядывались, они не понимали, что онговорит, в его речи еще слишком преобладал родной говор. Остальные два Генрихаприметили, например, что слово «ложка» он употребляет в мужском роде, носказать ему не сказали, а сами стали повторять при нем ту же ошибку. И ончувствовал, что есть у них всех какое-то преимущество перед ним. В те временаГенриху часто снились сны, но о чем? Утром он все забывал. И лишь когда емустало ясно, что его мучит тоска, ужасная, нестерпимая тоска по родине, он поняли то, что встает перед ним в каждом сновидении: Пиренеи.

Он видел Пиренеи, покрытые лесами до самого неба, ноги несли спящего, точноветер, и на вершинах он оказывался огромным, одного роста с горами. И он могнаклониться до самого замка По и поцеловать в губы свою дорогую маму. От тоскипо родине он опять заболел, как перед тем из-за обедни. Сначала решили, что унего оспа, но оказалась не оспа. Тогда отец увез его в деревню: Антуан Бурбонснова отправлялся в поход, и его маленькому сыну незачем было оставаться одномув Париже. Однако заброшенности в деревне Генрих боялся не меньше, чемодиночества в Париже, он умолял отца: пусть возьмет его с собою в лагерь.Антуан этого не сделал уж потому, что там у него была возлюбленная.

Он уезжал верхом, и Генрих проводил его немного на своей лошади. Мальчик нев силах был с ним расстаться, никогда еще он так не любил этого статногомужчину с бородой и в доспехах! Ведь это его отец; пока они еще вместе, — ну,до перекрестка, ну, до ручья! — Я обгоню тебя, давай поспорим? Я знаю короткуюдорогу и за лесом опять окажусь с тобой рядом! — так он хитрил до тех пор, покаотец, рассердившись не отправил его домой.

Но не прошло и полутора месяцев, как Антуана не стало. Листва на деревьяхзасохла, и к его сыну прискакал гонец с вестью, что король Наваррский убит.

Принц, его сын, чуть не вскрикнул. Но вдруг, решительно подавив рыдания,спросил:

— А это правда?

Ибо теперь считал уже за правило, что люди его обманывают и ставят емукапканы.

— Ну-ка, расскажи, как было дело.

С недоверием слушал он сообщение о том, что король, находясь в окопе, велелпринести себе туда обед. Паж, наливавший ему вино, уже был ранен пулей. Другаяпоразила насмерть капитана, который стоял неподалеку на открытом месте исправлял нужду. Надо же было королю стать на то же место — и, конечно,следующая пуля угодила в короля, когда он мочился.

Только тут Генрих дал, наконец, волю слезам. Он понял, что это правда,потому что узнал беззаботную храбрость отца. Мальчика терзала сердечная боль,зачем сам он был в это время далеко, зачем не смог участвовать в той битве иделить с отцом опасность, как делил ее этот слуга, которого отец любил.

— Рафаил! — воскликнул он, обращаясь к слуге. — Король меня любил?

— Когда он скончался от раны — было это на корабле, который вез его вПариж…

— Кто находился при нем? Я хочу знать!

О любовнице, на чьих руках умер Антуан, слуга умолчал.

— Я один находился подле него, — заверил он принца. — Когда государь мойпочувствовал, что дело идет к концу, а было это в девять часов вечера, онсхватил меня за бороду и сказал: «Служи хорошенько моему сыну, а он пустьхорошенько служит королю!»

Генрих все это ясно увидел перед собой, он перестал плакать и сам схватилгонца за бороду. Ему казалось, что нет ничего прекраснее, чем вот так умеретьза короля Франции, как умер его отец Антуан.

Память об отце определила два ближайших года жизни маленького Генриха.Матери своей он за все это время так и не видел. Жанне неотступно угрожалМонлюк; этим постоянным давлением на нее мадам Екатерина достигла того, что ихотношения стали более сносными. Подобные дела Медичи умела улаживать, ибо ейневедома была та страстная ненависть, которая кипела в сердце Жанны д’Альбре;Екатерина действовала просто, сообразуясь с обстоятельствами. Самым сильным ееврагом по-прежнему оставался дом Гизов, протестанты были пока обезврежены. Темболее могла она воспользоваться ими для своих целей и прежде всего их духовнойпредводительницей. Тщательно все обдумав, мадам Екатерина решила так.

После смерти Антуана Бурбона юный принц Наваррский сделался, как и отец,губернатором провинции Гиеннь и адмиралом; сто телохранителей получил он,однако вынужден был остаться при дворе. Его заместителем на юге назначили,разумеется, Монлюка, того самого Монлюка, на которого так обижалась Жанна. Заэто ей даровали право воспитывать своего Генриха, как ей захочется, хотя самаона не могла при этом присутствовать. Она сейчас же вернула ему в качествеучителя честного старика Ла Гошери, а общее руководство принцем было доверенохитрецу Бовуа, и к обедне можно было уже не ходить. Генрих снова оказалсяпротестантом, но это его больше не трогало.

Он сказал себе: «Я родился католиком, моя дорогая матушка сделала из менягугенота, им я и останусь, хотя отец меня опять посылал к обедне, вернее,посылала мадам Екатерина, и рыцари ордена целовали меня. Если б я теперь стоялна поле боя, среди сторонников истинной веры, как мне и подобало бы, — тут умальчика заколотилось сердце, — рыцари уже не целовали бы меня. Наоборот, мнепришлось бы, пожалуй, их просить об этом, ибо они могли бы победить нас, итогда я опять стал бы католиком. Что ж! Таков этот мир».

Но еще сильнее забилось у него сердце. «Нет! — подумал он. — Победить илиумереть», aut vincere aut mori — этот девиз он написал даже на билетике какой-толотереи, и мадам Екатерина спросила его, что эти слова означают. Тогда онответил, что смысла их не знает.

Генриху шел одиннадцатый год, когда его взяли в большое путешествие короляКарла Девятого по Франции.

Королева-мать решила, что всему королевству пора лицезреть ее сына и чтопервый принц крови, Генрих Наваррский, должен везде показываться в его свите —хоть и протестант, а все же только вассал. Кто опять перебежал дорогухитроумной толстухе и расстроил ее планы? По крайней мере вообразил, чторасстроил? Жанна д’Альбре; она появилась внезапно. В город, где тогда находилсядвор, она въехала, точно какая-нибудь независимая государыня, при ней триставсадников и не меньше восьми пасторов

И тотчас горячо накинулась на мадам Екатерину: та до сих пор не выполниласвоих обещаний. Помимо этого, она только и успевала, что помолиться вместе ссыном. Ведь она оставила его своей доброй подруге как залог их соглашения, аМонлюк запретил в Беарне проповеди, и поговаривают, будто протестантам угрожаетеще кое-что похуже, а именно — встреча Екатерины с Филиппом Вторым Испанским,этим злым демоном юга и архиврагом истинной веры. И вот Жанна потребовалаправды. Жанна заявила о своих правах.