Отец оставил мальчика при себе, чтобы помешать влиянию матери и сделать изнего доброго католика. Еще и двух лет не прошло, как отец хотел сделать из негодоброго гугенота, — Генрих отлично помнил, но сказать об этом вслух было быслишком опасно и для отца и для него самого. Он понимал уже сейчас, что многоев жизни решают более сильные побуждения, чем простая правдивость. Когда егомать Жанна прощалась с ним, он плакал, — ах, если бы она знала, как многодорогого он оплакивает! Мальчику было жаль ее, самого себя ему не было такмучительно жаль как ее. Она ведь всегда являлась для него воплощением еговысшей веры: на первом месте для него была мать, потом религия.

Разрыдалась и Жанна, целуя сына; ей разрешили поцеловать его только одинраз, и уже пора было ехать в изгнание; Генриха же вопреки ее воле должны былиотдать в католическую школу. Правда, Жанна взяла себя в руки и строго-настрогозапретила ему ходить к обедне — никогда, иначе она лишит его права на престол.Он обещал ей, и горько плакал, и решил служить только добру, но не потому, чтотак безопаснее, теперь он уже не искал безопасности. Его дорогая матушкауезжала в изгнание за истинную веру. А отец отвергал эту веру, — вероятно, и онвыполнял свой долг. Родители разлюбили друг друга, они стали врагами, каждый изних боролся за сына, и Генрих чувствовал, что под этим кроется многозагадочного. Будь у мадам Екатерины в самом деле горб и когти, красные глаза исопливый нос, тогда он понял бы. А так — стоит растерянный маленький мальчик,один, перед ненадежным, необъяснимым миром, а ведь ему самому предстоит вот-вотвступить в этот мир!

Его отдали в Collegium Navarra[3], самуюаристократическую школу города Парижа; брат короля, тот, кого именовалимонсеньером, и еще один их сверстник, Гиз, также посещали ее. Оба были тезкамипринца Наваррского, и их звали «три Генриха».

— А я опять не был у обедни, — с гордостью заявил принц Наваррский двумсвоим товарищам, когда они встретились наедине.

— Да ты спрятался!

— Это они сказали? Ну, так они врут. Я им напрямик выложил все, что думаю, иони испугались.

— Молодец! Валяй и дальше так, — посоветовали ему товарищи, а он в своемрвении и не приметил, что они ведут с ним нечестную игру.

Генрих предложил:

— Давайте нарядимся опять, как тогда, напялим епископские тиары и проедемсяна ослах.

Для виду они согласились, но выдали его духовным наставникам, и в следующийраз мальчика пороли до тех пор, пока он не пошел вместе со всеми к обедне. Покана том дело и кончилось: Генрих слег, оттого что призывал к себе болезнь истрастно желал заболеть.

У его постели сидел в те дни некто Бовуа — единственный человек, которогомать оставила при нем. Этот Бовуа поспешил перейти к врагам своей госпожи, иГенрих понял, что поркой он обязан не только проискам своих друзей — маленькихпринцев: его выдал и этот шпион.

— Уходите, Бовуа, я не хочу вас видеть.

— И вы не хотите прочесть письмо вашей матери королевы?

Тут мальчик, к своему великому изумлению, узнал, что его дорогая матушкавыражает предателю свое удовлетворение и благодарность, а тот сообщает ей обовсем, что здесь происходит. «Оказывайте моему сыну поддержку в егосопротивлении и блюдите его в истинной вере! — писала Жанна. — Вы правы, что повременам доносите на него ректору и его бьют плетью; он должен приносить этужертву, лишь благодаря ей можете вы оставаться подле него, а я могу извещатьмоего дорогого сына о том, что я предпринимаю».

Затем следовало еще многое, но Генриху необходимо было сначала хорошенькоразглядеть человека, сидевшего у его постели, — мальчик ожидал открыть в немневесть что, а на деле оказалось — просто довольно полный господин с широкимлицом и приплюснутым носом. Было также ясно, что он сильно пьет; по еговнешности Генрих никогда бы не заподозрил, что это человек необычный. А теперьоказывается, он вот какой изворотливый да хитрый, а на вид такой немудрящий ивсе-таки верный слуга!

Господин де Бовуа лучше читал по лицу принца, чем тот по его лицу. Поэтомуде Бовуа кротко заметил, и его тусклые глаза блеснули:

— Вовсе нет нужды открывать всем и каждому, кто ты.

— А вы, небось, и сами не знаете, — нашелся восьмилетний мальчик.

— Главное — всегда оставаться там, где хочешь быть, — отвечал пожилойпридворный.

— Это я запомню, — начал было Генрих и хотел уже добавить: «Но вам доверятьбольше не буду», — однако не успел: Бовуа внезапно отобрал у него письмо матери— неуловимым, до жути ловким движением; листок бумаги исчез в один миг, авоспитатель продолжал уже совсем другим тоном:

— Завтра вы встанете и по доброй воле пойдете к обедне, ибо сейчас вы ещеслабы и едва ли будете в состоянии выдержать плети, а ничего иного вы и незаслуживаете, раз вы отказываетесь повиноваться.

Бовуа выражался так многословно и так тянул, что Генрих все же в концеконцов успел расслышать крадущиеся шаги за дверью возле его кровати. Он необернулся, но притворно заплакал; они ждали, пока шпион не удалился. Тогдадоверенный Жанны торопливым шепотом сообщил мальчику остальное содержаниеписьма, опасаясь, как бы им опять кто-нибудь не помешал.

Оказывается, Жанна д’Альбре затеяла открытую и всеобщую междоусобную войну —ни больше, ни меньше. Своего супруга она уже не щадила и потому не щадиланикого. Ей нужны были люди и деньги для ее деверя Конде, знатного дворянина, неделавшего различия между своей личной властью и религией. Но Жанне было всеравно; она решила, что именно он поведет протестантские войска. В Вандомскомграфстве, где она пребывала в изгнании, Жанна подвергла разграблению церкви.Чтобы добыть деньги, она не гнушалась осквернением могил, даже тех, где лежалародня ее мужа! Ничто ее не страшило, ничего для нее не существовало, кроме еерешений.

Казалось, все это она сама говорит сыну, он слышал возле самого уха еестрастный голос, хотя это был только торопливый и сбивчивый шепот чужогочеловека. Генрих вскочил с постели, он сразу выздоровел. И в дальнейшем мальчикопять терпеливо сносил всевозможные страдания, лишь бы они спасали его отхождения к обедне. А частенько он обо всем забывал, становился весел, ибо такимбыл по природе, шумно возился с другими мальчишками, уже не замечая высоких имрачных стен школьного двора, чувствовал себя свободным и победителем,действительно верил в то, что скоро-скоро к нему явятся враги и смиренно будутпросить его — пусть замолвит за них словечко перед его матерью, чтобы онапростила их.

Однако вышло иначе. Жанна проиграла и была вынуждена бежать, но сын ее недождался конца затеянной ею борьбы: первого июня Генрих сдался, — онупорствовал с марта. Отец сам повел его к обедне, сын поклялся остаться вернымкатолической религии, и взрослые рыцари ордена целовали его как своегосоратника, чем он, несмотря на все, очень гордился. А немного дней спустя егодорогая матушка поспешно скрылась. Бовуа с укоризной сообщил ему об этом, хотяеще до того, как все рухнуло, сам дал Генриху совет снова стать правовернымкатоликом. Ускользая от своих врагов, Жанна из северной провинции за Луаройбежала на юг и добралась до границ своей страны, причем ей все время грозилаопасность попасть в руки генерала Монлюка, которого Екатерина отправила впогоню за королевой Наваррской.

С каким замиранием сердца следил за ней сын во время этого путешествия!Ведь он ее ослушался! Он ее предал! Не оттого ли все их несчастья? Ей он писатьне решался. Одному из приближенных матери он слал письмо за письмом, это быливопли смятения и боли: «Ларшан, я так боюсь, что с королевой, моей матерью,случится в пути что-нибудь недоброе».

Так бывало днем; но ведь ночью ребенок спит, и ему снятся игры. Да и вдневные часы он иногда обо всем забывал: и о несчастьях и о своем ничтожестве вэтом мире. И он делал то, чему никто и никакое сцепление обстоятельств не могливоспрепятствовать: он становился коленом на грудь побежденного во время игрытоварища. Потом поднимал его на смех и отпускал. Это было ошибкой: прощенныененавидят сильнее, чем наказанные, однако Генрих до конца своей жизни так этогои не понял.