— Извините, что заставил вас ждать, — сказал отец Кихот, включая скорость, и «Росинант» издал в ответ хриплый вздох.

В дороге они почти не разговаривали. Казалось, необычность авантюры давила на них. В какой-то момент мэр высказал вслух засевшую в голове мысль.

— Наверное, нас что-то объединяет, отче, иначе зачем бы вам ехать со мной?

— По-видимому, дружеские чувства?

— А этого достаточно?

— Время покажет.

Больше часа прошло в молчании. Потом мэр снова заговорил.

— Что вас тревожит, друг?

— Мы выехали из Ламанчи, и теперь уже ни в чем нельзя быть уверенным.

— Даже в вашей вере?

На этот вопрос отец Кихот не потрудился ответить.

Расстояние от Эль-Тобосо до Мадрида не так уж и велико, но при неровной поступи «Росинанта» и длиннющей череде грузовиков, растянувшейся по шоссе, вечер застал отца Кихота и мэра все еще в пути.

— Я проголодался и умираю от жажды, — пожаловался мэр.

— А «Росинант» ужасно устал, — добавил отец Кихот.

— Вот если бы нам попалась гостиница — правда, вино на большой дороге оставляет желать лучшего.

— Но у нас же сколько угодно отличного ламанчского.

— А еда? Я должен поесть.

— Упрямая Тереса положила нам на заднее сиденье пакет с едой. Сказала — на крайний случай. Боюсь, она не больше доверяла бедняге «Росинанту», чем хозяин гаража.

— Вот это и есть крайний случай, — сказал мэр.

Отец Кихот развернул пакет.

— Хвала всевышнему, — сказал он, — у нас тут большущая голова ламанчского сыра, несколько копченых колбас, даже два стакана и два ножа.

— Не знаю, надо ли хвалить господа, но уж Тересу похвалить надо.

— А ведь это, Санчо, наверное, одно и то же. Все наши добрые дела — деяния господа, так же как все наши злые — деяния дьявола.

— В таком случае придется вам простить нашего бедного Сталина, — сказал мэр, — потому что в его деяниях повинен только дьявол.

Они ехали медленно, выискивая дерево, под тенью которого они могли бы найти приют, ибо позднее солнце отбрасывало низкие косые лучи на поля, делая тени такими узкими, что двум людям в них не уместиться. Наконец они обнаружили то, что искали, у полуразрушенной стены надворного строения на заброшенной ферме. Кто-то грубо намалевал на крошащемся камне красный серп и молот.

— Я бы предпочел совершать трапезу под знаком креста, — сказал отец Кихот.

— А не все ли равно? Ни крест, ни молот не повлияют на вкус сыра. Да к тому же разве между ними такая уж большая разница? Оба символизируют протест против несправедливости.

— Только с несколько разными результатами. Один породил тиранию, другой — милосердие.

— Тиранию? Милосердие? А как насчет инквизиции и нашего великого патриота Торквемады?

— Торквемада погубил куда меньше людей, чем Сталин.

— Вы в этом уверены — если учесть, чему равнялось население России во времена Сталина и население Испании во времена Торквемады?

— Я не статистик, Санчо. Откройте-ка лучше бутылку… если у вас есть штопор.

— Я никогда не расстаюсь со штопором. А у вас там есть нож. Снимите-ка для меня шкурку с колбасы, отче.

— Торквемада по крайней мере считал, что его жертвы ждет вечное блаженство.

— Может быть, Сталин тоже так думал. Давайте лучше не доискиваться побудительных причин, отче. Побуждения — это тайна, сокрытая в человеческом мозгу. А вино было бы куда вкуснее, будь оно холодным. Вот если б тут поблизости найти ручей. Надо будет завтра не только купить вам пурпурные носки, но еще и термос.

— Нельзя судить только по действиям, Санчо, надо учитывать результаты.

— Несколько миллионов погибло, зато коммунизм утвердился почти на половине земного шара. Не такая уж и большая это цена. На войне теряют куда больше.

— Несколько сотен погибло, зато Испания осталась католической страной. За еще меньшую цену.

— И на смену Торквемаде пришел Франко.

— А на смену Сталину — Брежнев.

— Что ж, отче, мы, пожалуй, можем сойтись вот на чем: великих людей всегда сменяют люди мелкие, а с мелкими людьми, пожалуй, легче жить.

— Я рад, что вы признаете Торквемаду великим.

Так они поддразнивали друг друга, и пили, и были счастливы, сидя у полуразрушенной стены, а тем временем солнце опускалось за горизонт, и тени удлинялись, и потом вдруг наступила темнота и тепло уже было только в них самих.

— Неужели вы всерьез надеетесь, отче, что католицизм в один прекрасный день приведет людей к счастливому будущему?

— О да, конечно, надеюсь.

— Но только после смерти.

— А вы надеетесь, что коммунизм — я имею в виду настоящий коммунизм, о котором говорил ваш пророк Маркс, — когда-нибудь наступит, даже в России?

— Да, отче, надеюсь, в самом деле надеюсь. Но правда и то — говорю вам это лишь потому, что, как у священника, язык у вас на замке, а мой распустило вино, — я иной раз отчаиваюсь.

— О, когда человек отчаивается, — это я понимаю. Я тоже иной раз отчаиваюсь, Санчо. Разумеется, не окончательно.

— Я тоже не окончательно, отче. Иначе я не сидел бы тут рядом с вами.

— А где же вы были бы?

— Лежал бы в неосвященной земле. Как положено самоубийцам.

— Выпьем в таком случае за надежду, — сказал отец Кихот и поднял свой стакан.

Они выпили.

Просто удивительно, как быстро опустошается бутылка за беззлобным спором. Мэр вылил последние несколько капель на землю.

— Это богам, — сказал он. — Заметьте, я сказал — богам, а не богу. Боги — они крепко пьют, а ваш господь бог, который пребывает в одиночестве, наверняка трезвенник.

— Вы же знаете, что это не так, Санчо. Ведь вы учились в Саламанке. И вы прекрасно знаете, что господь бог — во всяком случае, я в это верю, и вы, возможно, тоже когда-то верили — каждое утро и каждый вечер во время мессы превращается в вино.

— Значит, давайте пить, больше пить вина, раз его одобряет ваш господь бог. Уж во всяком случае это ламанчское лучше того, что дают в церкви. Куда это я засунул штопор?

— Вы сидите на нем. И не отзывайтесь с таким презрением о церковном вине. Не знаю, что будет покупать отец Эррера, а я давал своим прихожанам доброе ламанчское вино. Конечно, если папа разрешит причастие двумя видами, мне придется покупать что-то подешевле, но я уповаю на то, что он учтет бедность священников. Булочник, к примеру, всегда страдает от жажды. Он способен вылакать всю чашу.

— Давайте выпьем еще по стаканчику, отче. Снова за надежду.

— За надежду, Санчо. — И они чокнулись.

Ночная прохлада уступила место холоду, но вино продолжало их согревать; к тому же у отца Кихота не было ни малейшего желания спешить в ненавистный ему город или дышать отработанными газами грузовиков, которые вереницей огней продолжали мчаться по шоссе.

— У вас пустой стакан, отче.

— Спасибо. Еще капельку. Вы славный малый, Санчо. Насколько я припоминаю, наши с вами предки не раз проводили ночь под деревьями. Здесь нет деревьев. Но есть стена замка. Утром мы попросим, чтобы нас впустили, а сейчас… Дайте-ка мне еще немножко сыра.

— Я счастлив лежать под великим символом — серпом и молотом.

— Вам не кажется, что в России несколько позабыли про бедный серп, иначе не пришлось бы им покупать столько пшеницы у американцев?

— Это временная нехватка, отче. Мы еще не умеем управлять климатом.

— А вот господь умеет.

— Вы в самом деле этому верите?

— Да.

— Ах, слишком вы перебираете опасного наркотика, отче, — не менее опасного, чем рыцарские романы старого Дон Кихота.

— Какого же это наркотика?

— Опиума.

— А-а, ясно… Вы имеете в виду известное изречение вашего пророка Маркса: «Религия есть опиум народа». Но вы вынимаете его из контекста, Санчо. Вот так же наши еретики переиначивали слова господа нашего.

— Я что-то не понимаю вас, монсеньор.