— Когда я учился в Мадриде, мне порекомендовали заглянуть в ваше священное писание. Надо же знать своего противника. Вы не помните, как Маркс защищает монашеские ордена в Англии и осуждает Генриха Восьмого?

— Конечно, нет.

— Так загляните еще раз в «Капитал». Там и речи нет ни о каком опиуме.

— Но все равно он это написал — только сейчас не помню, где.

— Да, но он это писал в девятнадцатом веке, Санчо. А в ту пору опиум не считался чем-то зловредным — лауданум применяли как успокаивающее, и только. Успокаивающее для людей богатых — для бедных он был недоступен. Значит, Маркс хотел сказать, что религия — это валиум для бедняка, и ничего больше. Словом, пусть лучше народ ходит в церковь, чем в питейное заведение. Для бедняка это несомненно лучше, чем пить такое вино. Человек ведь не может жить без чего-то успокаивающего.

— В таком случае, может, раздавим еще бутылочку?

— Скажем, полбутылочки, если хотим благополучно прибыть в Мадрид. Перебрать опиума — это тоже опасно.

— Мы еще сделаем из вас марксиста, монсеньор.

— Я там положил в ящики несколько поллитровых бутылок, чтобы заполнить углы.

Мэр пошел к машине и вернулся с полбутылкой.

— Я никогда не отрицал, что Маркс был хороший человек, — сказал отец Кихот. — Он стремился помочь беднякам, и в его смертный час это, конечно, ему зачлось.

— Ваш стакан, монсеньор.

— Я же просил вас не называть меня монсеньером.

— Тогда почему бы вам не называть меня товарищем — все лучше, чем Санчо.

— В новейшей истории, Санчо, слишком много товарищей было убито товарищами. Но я не возражаю называть вас другом. Друзья как-то меньше склонны убивать друг друга.

— А «друг» — это не будет чересчур в отношениях между католическим священником и марксистом?

— Вы же сказали несколько часов тому назад, что нас, несомненно, что-то объединяет.

— Возможно, нас объединяет пристрастие к этому ламанчскому вину, друг.

Оба чувствовали себя все раскованнее, по мере того как сгущалась темнота, и продолжали подтрунивать один над другим. Когда по шоссе проносились грузовики, их фары на секунду выхватывали из темноты две пустые бутылки и полбутылку с остатками вина.

— Вот что удивляет меня, друг мой: как это вы можете верить в совершенно несуразные вещи. К примеру, в троицу. Это же посложнее высшей математики. Можете вы объяснить мне троицу? В Саламанке не смогли.

— Могу попытаться.

— Тогда попытайтесь.

— Вы видите эти бутылки?

— Конечно.

— Две бутылки одинаковы по размеру. Вино, которое в них хранилось, было одинаковой субстанции и одного урожая. Вот вам Бог-Отец и Бог-Сын, а та полбутылка — Дух Святой. Одинаковая субстанция. Одного и того же урожая. Провести между ними грань невозможно. Кто вкусит от одной — вкусит от всех троих.

— Я никогда, даже в Саламанке, не мог понять, зачем нужен Святой Дух. Он всегда казался мне несколько лишним.

— Но мы же с вами не удовольствовались двумя бутылками, верно? Эта полбутылка дала нам необходимый дополнительный заряд жизненных сил. Без этого нам не было бы так хорошо. Быть может, у нас не хватило бы мужества продолжить наше путешествие. Даже наша дружба могла бы оборваться, не будь Святого Духа.

— Вы очень изобретательны, мой друг. Теперь я хоть начинаю понимать, как вы представляете себе троицу. Меня, учтите, вы не убедили. Я никогда в это не поверю.

Отец Кихот сидел молча, уставясь на бутылку. Мэр чиркнул спичкой, закуривая сигарету, и увидел склоненную голову своего спутника. Точно от него отлетел тот самый Святой Дух, которого он так высоко ставил.

— В чем дело, отче? — спросил мэр.

— Да простит меня господь, — сказал отец Кихот, — ибо я согрешил.

— Но это же была только шутка, отче. Наверняка ваш бог понимает шутки.

— Я повинен в ереси, — возразил отец Кихот. — Я думаю… наверное… недостоин я быть священником.

— Что же вы такое натворили?

— Я дал неверное толкование. Святой Дух во всех отношениях равен Отцу и Сыну, а я изобразил его в виде полбутылки.

— И это серьезная промашка, отче?

— Это подлежит анафеме. Это было специально осуждено, забыл, на каком соборе. Каком-то очень раннем. Возможно, на Никейском.

— Не волнуйтесь, отче. Это дело легко поправимое. Выкинем сейчас эту полбутылку и забудем о ней, а я принесу из машины полную.

— Я выпил больше, чем следовало. Если бы я столько не пил, я бы никогда, никогда не совершил такой промашки. А нет хуже греха, чем погрешить против Святого Духа.

— Забудьте об этом. Мы все сейчас исправим.

Вот как получилось, что они выпили еще бутылку. Отец Кихот успокоился, а кроме того, его глубоко тронуло сочувствие мэра. Ламанчское вино — легкое, и тем не менее обоим показалось разумным растянуться на траве и провести тут ночь, а когда взошло солнце, отец Кихот уже с улыбкой вспоминал о пережитом огорчении. Ну какой же это грех — просто легкая забывчивость и непреднамеренная оговорка. Всему виной ламанчское вино: оно в конечном счете оказалось совсем не таким легким, как они полагали.

Когда они тронулись в путь, отец Кихот сказал: — Я вчера вечером вел себя немного глупо, Санчо.

— По-моему, вы говорили очень хорошо.

— Значит, я хоть немного разъяснил вам, что такое троица?

— Разъяснили — да. Но чтоб я поверил — нет.

— В таком случае сделайте одолжение: забудьте, пожалуйста, про полбутылку! Это была ошибка, которую мне ни в коем случае не следовало допускать.

— Я буду помнить только о трех полных бутылках, мой друг.

Хотя вино и было легкое, однако, пожалуй, именно эти три с половиной бутылки и привели к тому, что на другой день они какое-то время ехали молча. Наконец Санчо заметил:

— Мы определенно лучше себя почувствуем после хорошего обеда.

— Ах, бедная Тереса, — сказал отец Кихот. — Надеюсь, отец Эррера оценит ее бифштексы.

— А что такого замечательного в ее бифштексах?

Отец Кихот не ответил. Он сохранил эту тайну от Мотопского епископа и, уж конечно, сохранит ее от мэра.

Дорога заворачивала. «Росинант» по необъяснимой причине вместо того, чтобы сбавить скорость, вдруг ринулся вперед и за поворотом чуть не налетел на овцу. Вся дорога впереди была забита ее соплеменниками. Словно разлилось неспокойное, пенящееся море.

— Можете еще немного соснуть, — сказал мэр. — Мы сквозь это никогда в жизни не пробьемся. — Тут примчалась собака и стала загонять отбившегося от стада нарушителя. — До чего же овцы — тупые животные! — в ярости воскликнул мэр. — Я никогда не мог понять, почему основатель вашей веры решил сравнить их с нами. «Паси овец Моих» [Евангелие от Иоанна, XXI, 16]. О да, наверное, потому, что, как и все хорошие люди, он был циником. Пасите, мол, их хорошо, чтоб они разжирели, и тогда их можно будет съесть. «Господь — Пастырь мой» [Псалтырь, псалом 22]. Но если мы овцы, почему же, ради всего святого, мы должны доверять нашему пастырю? Он будет охранять нас от волков — так, прекрасно, но ведь только затем, чтобы потом продать нас мяснику.

Отец Кихот достал из кармана молитвенник и сделал вид, что погрузился в чтение, но отрывок ему попался на редкость скучный и ничего не значащий, так что он не мог не слышать слов мэра, — слов, которые больно ранили его.

— И он явно предпочитал овец козам, — продолжал мэр. — До чего же глупо и сентиментально. Ведь от козы можно получить все то же, что и от овцы, но в придачу она обладает еще и многими достоинствами коровы. Овца дает шерсть — правильно, но коза дает человеку свою шкуру. Овца дает баранину, хотя лично я поел бы козлятины. А кроме того, коза, как и корова, дает молоко и сыр. Правда, овечий сыр по душе только французам.

Отец Кихот поднял взгляд и увидел, что дорога наконец свободна.

Он отложил молитвенник и вновь пустил «Росинанта» в путь.