Вещи я захватил специально, пообещав матери, что обязательно выменяю на них продуктов. Ведь все же я буду работать в порту, а тут должны найтись желающие.

Но шкипер жался.

Сегодня был последний вечер моей корабельной жизни. Еще ночь, завтра с утра часа на три работы - и можно домой.

- Ну так как, Сидор Кузьмич? - опять спросил я, когда мы напились чаю, а хозяин еще и поел.

Шкипер вроде подобрел:

- Ну покажи-ка, что там у тебя?

И полуботинки и шарф он видел и вчера и позавчера, но сейчас я опять протянул их Сидору Кузьмичу:

- Смотрите, ведь правда хорошие.

Сидор Кузьмич пощупал шарф и даже посмотрел его на свет коптилки, взвесил на руке один ботинок, словно его интересовало не столько качество, сколько вес, и когда я был уже окончательно убежден, что дело выйдет, вдруг изрек:

- Нет, не пойдет. Продуктов не дам. Деньгами хочешь?

Планы мои рушились. Видно, придется завтра по пути домой заехать на Центральный рынок и купить что-нибудь на вырученные деньги.

- А сколько вы дадите?

- Полторы сотняги, - прикидывал шкипер. - Да уж так и быть - две.

Не соглашаться? Я представил себе, как вернусь домой в нашу комнату, где уже давно стоит железная печурка с отводной трубой в окно, растоплю ее и, пока мать на работе, приготовлю что-нибудь вкусное: например, наварю каши из пшеницы, если удастся раздобыть пшеницу на рынке, или картошки, а лучше - кормовой свеклы, ведь она в два раза дешевле картошки, и, значит, ее можно наменять или купить, если я просто продам полуботинки и шарф, в два раза больше.

Я стал прикидывать: килограмм картошки стоит сейчас на рынке сто рублей - сто двадцать, а килограмм свеклы - пятьдесят. Значит...

- Чего молчишь? - переспросил Сидор Кузьмич. - А то ведь как хочешь!

- Я согласен...

- Ну и ладно. Давай спать. А завтра...

Наутро чуть свет я ушел на разгрузку. Сидор Кузьмич еще спал. "Пусть спит, забегу потом", - решил я.

С баржами мы покончили только к двенадцати часам. Я не пошел в столовку, а вернулся на "Альбион" и спустился в шкиперскую каюту.

- Сидор Кузьмич, мы все разгрузили. Вот я и пришел, чтоб...

- Ну?

- Так деньги... Деньги вы мне должны...

- Не разыгрывай! - ухмыльнулся шкипер. - Деньги я тебе, как договорились вчера, так и отдал.

- Как - отдали?

- Ты что ж это, второй раз хочешь с меня содрать, шкура! - закричал Сидор Кузьмич. - Так я в таком случае милицейского покличу сейчас. Эвон чего захотел!

...Я шел пешком в сторону Москвы. Ветер, резкий, порывистый ветер, нес по плохо очищенному асфальту снег. Я шел вдоль сугробов, по обочине шоссе, подставляя лицо ветру и снегу, и ни о чем не думал. Уже позади осталось село Никольское, и мост окружной железной дороги, и завод Войкова, и троллейбусный парк, и развилка, и метро "Сокол". Сколько я шел - час, два, три? Десять, пятнадцать километров?

Москва лежала в сугробах. Снег на крышах, на мостовых, на тротуарах. Его почти не убирали теперь, его лишь приминали шины колес и гусеницы танков, ноги немногих москвичей да сапоги солдат, уходивших на фронт. Дела на фронте шли хорошо. Немцев здорово саданули под Москвой. Все Подмосковье было усеяно разбитой вражеской техникой, трупами немцев.

По Ленинградскому шоссе и дальше по улице Горького шли войска. Они пробирались по узким проездам мимо ежей и надолб, баррикад и зенитных установок. Город лежал в холодном зимнем тумане - огромный, словно замерший. И смотрел прикрытыми глазами зашторенных и просто забитых фанерой окон. И мигал еле заметными синими щелями автомобильных фар. И дышал паром редких прохожих, которые двигались по улицам как тени мрачные, сутулые, почти не похожие на людей.

Домой я пришел, когда уже почти стемнело. Не раздеваясь, сел около холодной печки.

Вернулась со службы мать, сама растопила печь и принялась что-то готовить на скорую руку.

- Уж не заболел ли ты?

Может, я и в самом деле заболел?

- Нет, - сказал я. - Просто немного устал.

Про продукты и вещи она не спросила. И то хорошо.

Несколько ночей подряд я кричал во сне.

- Что случилось? - недоумевала мать. - Может, тебя какие-нибудь бандиты, воры напугали? Кричишь почему-то о жуликах, вскакиваешь, мечешься и, прости меня, - она покраснела, - непристойно ругаешься...

ГОД 1942-й

Во Владимирские казармы, которые находились где-то между Колхозной площадью и Каланчовкой, мы попали глубокой ноябрьской ночью и сразу же растворились в разношерстной и разновозрастной компании штатских призывников, чем-то очень напоминавшей мне героев картины "Путевка в жизнь". Я видел эту картину до войны, в кинотеатре Повторного фильма.

Тем более удивительно, что уже наутро какие-то мудрые люди в форме отобрали из этой черно-серой массы команду в сто пятьдесят стриженых юных голов, да еще, как выяснилось, с "высшим" - семи-девятиклассным образованием, вывели ее во двор и сказали:

- Ста-но-вись!

Мы не были еще обмундированы. В кармане моей штатской телогрейки, купленной накануне призыва по промтоварной рабочей карточке, лежало письмо, которое мне надо было бросить в почтовый ящик. Угольничек с адресом полевой почты я написал только что - ночью, в этих казармах, на нарах, и для меня все это имело величайший смысл. Письмо состояло из нескольких фраз: "Я теперь тоже в армии. Скоро сообщу тебе номер своей полевой почты... Домой больше писать не надо".

Когда прозвучала первая команда, я сунул руку в карман. Как здорово, что я написал это письмо! Все правильно!

Словно в подтверждение моих мыслей, лихой лейтенант выкрикнул подряд еще две команды:

- Под-рав-няйсь! По од-но-му рас-счи-тайсь!

Мы с таким усердием выполняли эти команды, что лейтенант как-то сразу скис и произнес уже менее официально:

- А теперь, ребята, постройтесь-ка справа по четверо, в затылок. Вот так, так, хорошо, - добавлял он по ходу нашего сложного построения. Только в затылочек надо, в затылочек, а не в лицо...

Не сразу, но наконец все уразумели, что к чему.

- Н-н-ап-р-ра-в-во! Ша-гом арш! - бодро выкрикнул он.

Колонна дружно побрела к воротам, а затем по переулкам.

На улице довольно холодно. Ботинки наши вразнобой скрипели по заснеженному асфальту, спотыкаясь о бугры и колдобины. Все уже привыкли к тому, что сейчас не до уборки улиц. Прошлой военной зимой снега в Москве было куда больше, чем теперь.