Но с этим мы познакомимся подробнее ниже.

30 января 1649 года гордая голова Карла Стюарта скатилась на площади против окон королевского дворца. 6 февраля, то есть ровно через неделю, была уничтожена палата лордов. Была провозглашена республика. Революция одержала настолько решительную победу, что сама испугалась ее. Симпатии к умершему королю возрастали со дня на день, его сторонники поторопились причислить его к лику мучеников. Многие мечтали о возвращении на престол сына казненного монарха, Карла II Стюарта, уже провозгласившего себя королем Англии. Но до этого возвращения было еще далеко. Страсти не улеглись, власть находилась в руках армии, вернее – ее генерала, знаменитого Оливера Кромвеля.

Мильтон, чьи симпатии и убеждения и раньше уже склонились на сторону победителей-индепендентов, окончательно перешел в их лагерь. Нарушая правило своей жизни, он поступил даже на службу и в первый же год существования английской республики принял предложенный ему пост секретаря при Государственном совете с обязанностью переводить на латинский и с латинского депеши министерства иностранных дел. Ему назначили прекрасное по тому времени жалованье, не обременяли черной переводной работой и старались приберегать его дарования и знания для более серьезных дел. Ему поручили редакцию полуофициальной газеты «Mercurius Politicus» и борьбу – пером, разумеется, – с врагами республики. Этому новому для него делу Мильтон предался со всей страстностью своей кипучей натуры. Дело заинтересовало его, и он служил ему без колебаний, не думая о будущем, не допуская даже возможности грядущего возмездия. Он не был правой рукой республики, а лишь ее постоянным верным защитником, искренне представлявшим себе положение дела в самых радужных красках. В окружающей его жизни, как на солнце, он не различал и не хотел различать темных пятен. О чем мечтал он раньше? О свободе. Если не свобода, то по крайней мере форма свободы была дана. Можно было оправдывать насилие и жестокости, совершаемые под республиканским знаменем, переходным и смутным положением дел; можно было надеяться, что при свободных формах вырастет и свободная жизнь. Этого было достаточно для Мильтона, как и для других ему подобных мечтателей-теоретиков, живущих скорее верою в будущее, чем знанием современного положения дел. Торжество и ликование слышны уже в первом трактате Мильтона «Observations». Здесь, хотя он и оправдывает бойню, учиненную армией Кромвеля над несчастными ирландцами, называя этих последних дикарями и варварами, «достойными еще более сурового наказания и мести», но в то же время проповедует религиозную терпимость, в области которой взгляды его значительно расширились. По-прежнему католики ненавистны ему, – но в делах совести даже католик – свой собственный судья. Светский меч должен казнить лишь за светские преступления, сердце человека вне ведения властей.

«Observations» («Замечания») так понравились правительству, что с этой минуты Мильтон был завален работой. Он не отказывался и делал в десять раз больше, чем с него спрашивалось. Один из современников сравнивает его с «быком, раздраженным красным цветом и каленым железом». Как ни грубо такое сравнение, оно справедливо в том смысле, что в борьбе с врагами республики Мильтон проявлял необычайную ярость и набрасывался на каждого, кто решался заподозрить его идеал в недостатках. Открытых же врагов он просто рвал на части.

В 1649 году ему поручили написать возражение на только что появившуюся книгу «Eikon Basilike» («Kopoлевский лик») – произведение, по всей вероятности, апокрифическое, где были описаны последние дни заключения и жизни казненного короля от его собственного лица. Подделка была не только талантливая, но и как нельзя лучше отвечала потребностям времени; в один год разошлось 47 изданий. Личность Карла была выставлена в самом симпатичном свете: перед нами истинный христианин, прекрасный отец семейства, еще лучший отец подданных. Обязанность Мильтона заключалась в том, чтобы разрушить или, по крайней мере, ослабить впечатление, произведенное книгой. Он засел за работу, и через 6 месяцев усидчивого труда был готов его «Иконопласт» – бурное, резкое произведение, где автор не пожалел красок, чтобы очернить ненавистных ему людей.

Так же решительно поступил Мильтон и с книгой Солмазиуса, выступившего с сочинением «Defensio regia» («Защита короля»). Ответ Мильтона, названный им «Pro populo anglicano defensio» («Защита английского народа»), – я разбирать не буду и ограничусь лишь тем замечанием, что автор стоит на точке зрения народовластия, ежеминутно подкрепляет свои выводы цитатами из Священного Писания и пишет так же, как и его противник, на латинском языке. Гораздо любопытнее тот факт, что, не жалея себя для дела, Мильтон во время работы над защитой потерял свое зрение. Эта потеря не была случайной; ее предвидели уже давно, так как уже с 1638 года зрение Мильтона стало постепенно слабеть. В 1650 году он перестал видеть на один глаз. Доктора прямо заявили ему, что он должен оставить книги и письмо, если не хочет совершенно ослепнуть. Он не послушался. «Мне предстоял выбор, – рассказывает он, – или оставить защиту святого дела, или потерять зрение; в этом случае я не мог слушаться докторов, даже если бы сам Эскулап явился ко мне с предостережением; я мог слушаться лишь внутреннего голоса и воли неба. Я рассудил, что люди часто теряют больше, чем зрение, ради достижения ничтожных благ, и решил, что никакие соображения и угрозы не должны удерживать меня от служения общему благу». Мильтону было лишь 43 года, когда он ослеп, и с этой поры его долгая остальная жизнь прошла без наслаждений внешним миром. Свою любовь к природе, свою страсть к чтению, свои кабинетные занятия он принес в жертву обществу и родине, и никогда ни одна жалоба не вырвалась из его гордого сердца.

Слепым Мильтон еще несколько лет продолжал занимать должность «латинского секретаря». Он писал и переводил депеши при республике, писал и переводил их при Кромвеле и при Ричарде, пока Реставрация не выместила на нем своей злобы и не засадила его в темницу.

Как, спрашивают, мог Мильтон, этот ярый защитник народовластия, этот преданнейший слуга республики, перейти на сторону Кромвеля, разогнавшего парламент, уничтожившего республику, заставившего провозгласить себя лордом-протектором Англии и задумавшего дать своей родине династию Кромвелей вместо династии Стюартов? Почему Мильтон, восторгавшийся Кромвелем как генералом парламентских войск, вождем индепендентов и представителем свободы, не отшатнулся от него, когда тот, не осмелившись восстановить титул величества, принял титул высочества, завел по всей стране солдатский режим и вместо свободы провозгласил порядок? Есть такие, которые считают этот факт темным пятном в жизни Мильтона и, не решаясь говорить о душевной низости великого поэта, говорят о его «слабости».

В биографии Кромвеля я пытался доказать, что смутное состояние страны, измученной десятилетней междоусобной войной, неотвратимо вело к военному деспотизму. Раздор партий, готовых разорвать друг друга на клочки, несмотря на родственные порою цели и стремления, то и дело повторявшиеся заговоры роялистов, общее утомление и общая тоска по тихой жизни после взбаламученного моря сделали на время, по крайней мере, деспотизм необходимым. Республиканцы решительно ничем не доказали своей государственной мудрости; опираясь на армию, они постоянно интриговали против нее, и глухая борьба армии и республики могла привести лишь к одному: Реставрации Стюартов. Гораздо позже Англия оценила полностью, что обещала ей эта Реставрация, и сравнительно с ней деспотизм Кромвеля был меньшим из зол. За ним стояла историческая необходимость – сила, недостаточно оцененная еще людьми, но борьба с которой не дает ничего хорошего. В Англии 50-х годов XVII столетия была республика, но не было республиканцев, за исключением отдельных людей, – была республика, но не было тех экономических и общественных условий, которые единственно могут придать устойчивость этой форме правления. Народ был настроен монархически. Кромвель понимал это и, не желая дать Карлу Стюарту возможность уничтожить одним взмахом пера и несколькими ударами топора все приобретения свободы, – дерзнул и победил. Борьба с ним была невозможна, возможно, было лишь глухое недовольство против него, подпольные заговоры, добровольное удаление от дел. Мильтон перешел на его сторону по той простой причине, что был подготовлен к этому переходу и раньше. Он всегда относился к Кромвелю, как к великому человеку; он не столько ценил республику, сколько свободу, и до конца считал Кромвеля ее защитником. Никаких материальных выгод он не мог ожидать от лорда-протектора: тот не знал его близко и, по-видимому, ценил очень мало. Состояние Мильтона было велико, и жалованье латинского секретаря (200 фунтов стерлингов в год) не являлось для него необходимостью. Он пошел за Кромвелем, как пошли за последним десятки тысяч людей, как идут за гением все, кто способен понять, что перед ними гений, а не чурбан. Ведь всего семь лет спустя Мильтон, еще более одряхлевший, лишенный имущества, без зрения и сидя в темнице, не выразил своего раскаяния перед Карлом Стюартом, не просил его о помиловании. Следовательно, не страх перед жизненными лишениями заставил его встать на сторону Кромвеля, а нечто другое: он видел в Кромвеле героя и гения. Заметим, впрочем, что всем распоряжениям лорда-протектора он не сочувствовал никогда. Он «почтительнейше» просил его расширить религиозную свободу, предостерегал от восстановления палаты лордов и государственной церкви. Независимость своей совести и убеждений он сохранил до конца дней своих.