– Ну-ну, – отозвался утомленный долгим путешествием летописец. – Эк вас… Целый роман. Да тут дом священника в двух шагах… отца Дмитрия. Он человек добрый, он и ночью примет… Если, конечно… – хотел было отделаться туманным намеком Игнатий Тихонович, но затем неведомо по каким причинам решил открыть московскому гостю всю правду. – Скажем так: бывают приступы русской болезни. А тут еще и жена с детьми не едет. Тоска! Он академию, между прочим, кончил, чего только не знает, даже древнегреческий и этот… еврейский и тоже древний… иврит! латынь, само собой, а его к нам… Смиряться. А вон и дом. В одной половине отец Дмитрий, а через стенку, в другой – Смирнов Иван Егорович. – Бывший учитель бросил испытующий взгляд на доктора Боголюбова. – Тот самый. Иван Егорович в нашей церкви вроде старосты.

– Вот как! – недобро усмехнулся Сергей Павлович. – По нынешним временам, впрочем, ничего удивительного. Крест на груди вместо красной книжечки у сердца – вот и вся перемена. Вино, правда, прокисшее, да и меха не худо бы подлатать.

Со всей возможной в его состоянии твердостью слабым голосом возразил Игнатий Тихонович, что в данном случае имеет место искреннее раскаяние в грехах молодости и смиренное ожидание своей загробной участи. С последними словами он толкнул скрипучую калитку и указал на левое крыльцо. Сюда. Искупление, бормотал Сергей Павлович, поднимаясь по ступенькам и вступая в затхлую прихожую, где на протянутой из угла в угол веревке висел стираный и еще влажный подрясник. Подлежит ли искуплению невинная кровь? Неведомо. И отчего бы не вывесить постирушку на улицу, под жаркое солнце? Непонятно.

В ответ на стук приятный тенор за дверью нараспев ответил: «А-ами-инь!» Большую комнату с низким потолком, киотом в правом углу и столом, застланном красной скатертью, увидел Сергей Павлович, а также диван с высокой спинкой, шкаф с книгами, распахнутое окно и устроившегося на подоконнике тщедушного человека в трусах и майке.

– Жара, – объяснил он свой вид и спустил ноги на пол. – Что желают государи мои? – Прыгая поочередно то на правой, то на левой ноге, он натянул брюки. – Садитесь. Я вам рад, как сказал бедный безумец. – Теперь он набросил рубашку и, склонив голову, некоторое время задумчиво обозревал свои ступни. – Останусь, пожалуй, босым, как Давид, когда он бежал из Иерусалима от Авессалома и в слезах поднимался на гору Елеонскую. А вы, – мимо доктора глядя в сторону набитого книгами шкафа, обратился о. Дмитрий к Сергею Павловичу, – откуда пожаловали в наше захолустье?

– Из Москвы, – кратко ответил тот.

Но согласимся ли признать законным наследником боголюбовского алтаря этого мужичка с впалой грудью, рыжеватой бородкой и глазами цвета бутылочного стекла? Утешимся или воскорбим при мысли, что именно он вместо Петра Ивановича приносит бескровную жертву и слабым голосом воспевает: «Твоя от твоих…»? Скажем ли со всей твердостью, что сей подлинно есть иерей по духу, а не только по расшитой золотом парчовой ризе и митре с пестрыми камешками? Отчего тогда мутно-зеленый взгляд его бегает, норовя ускользнуть от всякого встречного, честного и прямого взгляда? Что его гнетет? Какая гложет забота? О чем он думал, сидя на подоконнике и рассматривая старую яблоню, две на удивление бедные плодами вишни и заросшие желтеющей травой грядки? Пастырь! Стяжал ли в себе внутренний мир? Можешь ли вести стадо к неоскудевающему источнику? Выходить из алтаря с Чашей? Указывать путь к спасению? Сергей Павлович пытливо взглянул на о. Дмитрия. Или поймали тебя в свои сети подручные Николая Ивановича?

Приближаясь к священнослужителю, почаще вспоминай об Иуде.

– Его фамилия, – указывая на своего спутника, таинственно шептал тем временем сотниковский летописец, – Боголюбов… Он внук служившего в Никольской церкви Петра Ивановича и правнук Ивана Марковича… Мы как раз из Юмашевой рощи, там поляна, где по моим предположениям расстреляли Ивана Марковича. А Петра Ивановича позже… И не у нас. Он желает навестить храм.

– Я бы вас не тревожил, – сухо прибавил Сергей Павлович. – Но там замок… как на складе.

– Да, да… действительно, – виновато забормотал о. Дмитрий, на бледных щеках которого сквозь рыжеватую щетинку пробился румянец. – Там не место замку, вы совершенно правы. Но я один… я даже служу без дьякона… И власть требует во избежание краж. Нас уже грабили… Две иконы, – едва слышно сказал он, устремив взор в окно. – Нил Сорский… восемнадцатый век… чудный образ… И Казанская…

– Нашли?

– Нила вернули. Казанскую ищут.

Затем, надев на босые ноги сандалии и скороговоркой заметив, что ему недостает хабита[32] и белой веревки, чтобы стать настоящим «серым братом» и осуществить, наконец, туманную грезу юности о славной и добропобедной участи странствующего монаха, нищего и счастливого, о. Дмитрий в сопровождении доктора Боголюбова покинул дом. Идешь по городам и весям и рассыпаешь золотые семена Евангелия. В точности, как сказано: идите и проповедуйте. Однако далеко ли уйдет в Стране Советов человек в сандалиях и подпоясанной вервием рясе? До ближайшего участка, не так ли? Милицейская трель и грубый окрик: «Тебе кто позволил разгуливать в таком виде, ты, чучело!?» Он вдруг умолк и несколько шагов прошел в глубокой задумчивости. Сергей Павлович искоса посмотрел на него. Отец Дмитрий шел, опустив рыжеватую всклокоченную голову, в рубашке с короткими рукавами, когда-то белой, но с некоторых пор приобретшей серый оттенок, знак одиночества, безнадежности и отчаяния. Слабые тонкие веснушчатые руки. Под непосильной ношей согнувшиеся плечи. Но, в конце концов, если он человек честный, то и у него есть свой крест. Нет только Симона Киринеянина ему в подмогу. Может быть, это я?

В молчании совершали они свой краткий путь, тем более что солнце пекло все сильней, небо, еще недавно слепяще-чистое, подергивалось едва заметной пеленой, и по горизонту грудились облака. Отец Дмитрий извлек из кармана брюк скомканный платок, но после беглого изучения, вздохнув, стеснительно убрал с глаз долой.

– Душно, – признался он.

– Да, – кивнул Сергей Павлович. – Парит.

– Уж не хотите ли вы, – обратился к нему священник без всякой связи с только что затронутой темой погоды, духоты и несомненных признаков надвигающегося дождя, – пойти по стопам ваших отичей? Стать крапивным семечком?

– С чего это вы? – пожал плечами младший Боголюбов. – Иногда, впрочем, мелькает… Иерейская кровь. В нашем роду все у престола служили, кроме папы, которому престол заменила газета. Но тут же гоню от себя прочь. Нет призвания. Раз. Не достоин. Два. Хотя в нашей Церкви планка опущена ниже низкого – козел перепрыгнет. Извините, – нехотя прибавил он, – у меня мысли не было вас задеть… Я вас не знаю.

– Да ведь и я вас, – тихо промолвил о. Дмитрий – Но желал бы.

Сергей Павлович хмыкнул. Быть не может. Все может быть. Успел получить задание. Сегодня поутру, пока с Игнатием Тихоновичем ехали в автобусе, телефонный звонок. Начальственный голос.

– Товарищ Подрясников?

– Вот я, товарищ майор.

– Эх… Тебе сто раз говорено: не товарищ майор, а Иван Иваныч.

– Извините…

– Все не обомнешься никак. Ты, Подрясников, давай, пора бы уж… Сколько лет с тобой работаем! Ну ладно. Ты вот что. Тут один человечек из Москвы приезжает, Боголюбов зовут, Сергей Павлович. Он у тебя появится, сто процентов. А не появится… ну вдруг… – ты его сам найди. Прояви инициативу. Он кое-что ищет, так ты узнай, где он это кое-что собирается искать. В городе, в старых домах, какие еще до революции… У вас ведь таких много?

– Хватает.

– Или в деревню поедет. Или, может, в монастырь этот, как его… где генеральская могила…

– Сангарский, Иван Иваныч.

– Во-во. Узнай. И мне сразу же. Телеграммой. Срочной! Напишешь… м-м-м… Доктор – он доктор, этот хрен из Москвы – навестил больного. Понял?

– Я только одного не понял, Иван Иваныч. А что он ищет?