– У нас вопросик. Что ж это вы от родного дедушки отреклись? Прямо как апостол Петр от Христа, – уже в дверях посмеивался Чеснов.

У Сергея Павловича дрогнуло сердце.

– Отрекся?! – при этом он не только сумел сохранить спокойствие, но и постарался выразить свое глубочайшее изумление. – Вы меня с кем-то путаете.

Не путает – ловит. И фотографию деда Петра Ивановича нарочно вложил в дело Кириака. Зачем? Дьявол их разберет.

– Ну-ну, – все еще не уходил капитан, несмотря на архивную пыль и вероятность тяжких заболеваний, сохранивший отменное расположение духа. – Недели две назад вы в одну фотокарточку прямо-таки впились… Я еще спросил: не дедушка ли ваш любимый?

– Помню, помню… Этого неведомого мне страдальца вы окрестили волком – так, кажется?

– Неведомого? Будет вам, доктор… Прекрасно вы его узнали, деда вашего. Но решили этот фактик скрыть. А почему?

Теперь уже Сергей Павлович засмеялся в предвкушении неотразимости своего ответа.

– Как бы, интересно, я Петра Ивановича смог бы узнать, если я его никогда не видел? Ни его самого, потому что он погиб задолго до моего рождения, ни его фотографий… Писаных на заказ провинциальным или лагерным художником его портретов в нашей семье тоже нет.

– Все, может, и так, – пробормотал Чеснов, закрывая за собой дверь, – но вы его узнали.

Сергей Павлович мстительно усмехнулся ему вслед.

Минуту спустя Чеснов снова заглянул в подвал и снова отвлек доктора, успевшего погрузиться в другую, страшную жизнь.

…1931 г., февраля «3» дня, я, ст. уполномоченный 3-го Отд. СО ПП ОГПУ ПО – Толстов, рассмотрев следственное дело № Р 3016, нашел, что на территории Пензенской области существует нелегальная контр-революционная монархическая организация, занимающаяся антисоветской деятельностью под флагом защиты от безбожной власти «Истинного Православия»… указанная организация является филиалом ликвидированного СО ОГПУ нелегального всесоюзного центра «Истинного Православия»…

– Забыл, – сказал он, слегка хлопнув ладонью по своему гладкому лбу. – С этой службой, будь она неладна… Вы потеряли близкого человека. Мои соболезнования.

– Я что-то… – с сомнением начал Сергей Павлович, но тут же был поставлен перед совершившимся трагическим фактом, а именно – злодейским убийством о. Викентия.

– Дедушку, в память о котором вы глотаете архивную пыль… Хорошо, хорошо! Не желаете признавать – ваше дело. Но этот-то! Ваш, так сказать, поводырь в церковных дебрях… Пил, правда, чересчур даже и для монаха.

– А вам, – помедлив, спросил Сергей Павлович, – ну ведомству, где вы имеете честь… Известно что-нибудь о его убийстве? Кто? Почему?

Капитан пренебрежительно махнул рукой. И гадать нечего. У них всегда две причины: или деньги не поделили, или мальчика. Доктор угрюмо молчал. Он и сочинитель, кроме того. Скандальную вещицу, говорят, накатал. Читали? Сергей Павлович неопределенно пожал плечами. Так. Перелистывал. Что-то про антихриста.

– Надо же! – изумился Чеснов все с той же, играющей в серых глазах насмешкой. – Антихрист! Безумно интересно, должно быть…

– Кому как, – сухо отозвался Сергей Павлович.

– А за антихриста его и свои могли пришить – особенно если он чернухи подлил в любимую вашу церковь. У них там нравы – ой, ой! Ватикан отдыхает. Впрочем, не наше это дело, есть милиция, пусть копает. Хотя – помяните мое слово – глухой висяк.

– Хотите сказать – не найдут?

– Ни-ког-да! – закрывая за собой дверь, весело отчеканил капитан.

О чем задумался Сергей Павлович после его ухода, невидящими глазами уставившись в пожелтевшую от времени страницу с полинявшими синими машинописными строчками?

О странном совпадении собственных догадок с предположением веселого капитана. Нож Викентию в сердце вонзили свои или кто-то, кого свои научили, показали дорогу и дали ключ от каморки его высокопреподобия, куда входить надлежало, пригнув голову, как в Кувуклий, сиречь Гроб Господень, находящийся во святом граде Иерусалиме.

О том, как чудесно было бы ему вместе с Аней оказаться на Святой Земле, где-нибудь на берегах Галилейского моря, в городе Благовещения – Назарете, в Вифлееме, где совершилось чудо Рождества, в Иерусалиме, городе Распятия и Воскресения… И там, у Гроба, спросить: Господи, или мы тени в мире, куда Ты нас послал? Ты нас соделал людьми, облек в плоть, дал кровь нам живую, – но отчего создание Твое упорно ищет себе другого отца, а кого – Тебе ведомо? И четырехдневный Лазарь, говорят, горько плакал, когда Ты его воскресил: зачем-де Ты вернул его в жизнь, в которой так мало радостей и так много страданий? И если словом Твоим Ты вызовешь из небытия всех тех – и Сергей Павлович коснулся папок в серых картонных обложках – кто здесь погребен, умерший ли от болезней, не перенесший мук голода, надорвавшийся ли от непосильного труда, со свинцом ли в голове или в сердце, и они встанут и глянут на все, что ныне происходит в их Отечестве, то не завопят ли они к Тебе, как воскрешенный Лазарь, и не прорыдают ли, что в этом мире для них места нет?

О Викентии, взошедшем на свою Голгофу. А также о том, какая участь ждет его, Сергея Павловича, когда он отыщет Завещание. Убьют? Как эхо, прозвучал ответ: убьют. За что?! – взроптал он против безумного приговора. Разве убивают за стремление к правде? И сам же сухо засмеялся детской наивности своего вопроса. Или тебе неведомо, что в мире, насквозь проеденном ложью, поиск правды есть тягчайшее преступление? Он обхватил голову руками и сидел с нахлынувшим на него чувством безмерной усталости и беспросветного одиночества. Встать и уйти. Всего лишь человеку, облеченному день ото дня ветшающей плотью, – разве по силам ему разрывать могилы, снимать истлевшие покрова, пробуждать усопших от их вечного сна и возвращать к пережитым ими унижениям и страданиям? Место ли ему, еще живому, пылающему ненавистью, мечтающему о любви, исполненному нежности, томящемуся от желания той единственной, которой одарила его судьба, – место ли ему в царстве мертвых с их навсегда изжитыми страстями? Зачем по доброй воле он взвалил на себя ношу отчаяния, боли и скорби? Почему не отвергнет чашу чужих страданий, а, напротив, с неутолимой жаждой пьет ее полынную воду? А потому, что и в обреченном мире кто-то должен исполнить свой долг перед пославшим его в эту жизнь Небом. Бог принес в жертву Своего Сына; а мы разве не чада Его? разве нет у любящих Бога своего крестного пути, своей Via Dolorosa, завершающейся лысым холмом с приготовленным для распятия крестом? И что будет, если он сбежит из подвала, закрыв глаза и заткнув уши, чтобы не видеть протянутых к нему рук и не слышать молящих о сострадании голосов; если он не вынесет отсюда в тетради и сердце хотя бы малую часть погребенных здесь кровоточащих свидетельств; если он предаст мертвых последним страшным предательством – как при жизни их предавали, лжуще на них, живота своего ради; и если его молчание станет могильным камнем, из-под которого никто никогда не услышит их стонов? Не огорчится ли и не разочаруется в своем избраннике белый старичок, впоследствии оказавшийся святым Симеоном? Не сожмется ли от стыда душа Петра Ивановича, возложившего на Сергея Павловича столько надежд и, должно быть, с любовью говорившего о нем соседям по небесным кущам? А сам Господь, отвлекшийся от вселенских забот и потративший уйму трудов, чтобы привести доктора в заклятый подвал, – устроивший ему для начала путевку в «Ключи»; не возбранивший дружескую пирушку с Зиновием Германовичем; затеявший нечто вроде смотрин, пусть, правда, по вине сраженного алкоголем Сергея Павловича на первых порах не совсем удачных, но в конечном счете оказавшихся прологом к небывалому в его жизни счастью; поставивший его на край гибели и тут же пославший ему в наставники строгого старичка, укорившего младшего из Боголюбовых забвением истин, в свете которых должен жить человек, желающий сохранить в себе искру своего божественного происхождения; заставивший вспомнить деда Петра Ивановича и в урочный час давший доктору возможность показать свое врачебное искусство и заполучить право стать свидетелем страданий и смерти столпов веры, страстотерпцев и мучеников? Не обронит ли Он с Небес горькое слово – пуст-де оказался сей человек и недостоин внимания, каковое Мы ему уделили? Нет, Господи, нет, уверил Сергей Павлович Отца всего сущего в своей неуклонной решимости достичь намеченной цели, с какими бы препонами и кознями ему ни пришлось при этом столкнуться. Все, что в моих силах. Дорогой ценой куплен я у мира Петром Ивановичем, и был бы рабом нерадивым и неблагодарным, если бы денно и нощно не помнил об этом.