— Ловко!

— Что ловко? — насупился воевода. — Веки мне: кого разумеют под гусем?

Епишка хитро посмотрел на воеводское брюхо, сморщился от смеха, как печеное яблоко, но, однако, сдержался и пошел скороговоркой;

— Трудно думать, воевода, о каком гусе идет речь… Доподлинно мне от дотошных людей известно, есть гуси бойцовые: то арзамасские и тульские. Арзамасские белоснежные, плюсна и лапы оранжево-желтые. А ежели на клюв взор кинуть, то клюв ложеносый, а то крутоносый, шея как у лебедя, красиво изогнута, спина вроде вашей, сударь, прямая и широкая, грудь тоже полная и круглая… Тульские — те серые или глинистые, плюсна и клюв как у арзамасских… А то есть гусь холмогорский, решитиловский.

Воевода крякнул, повел недовольно плечами:

— Ох, Епишка, остудись! Закрой хлебало! Град наш сибирский, и в краях тутошних не слышно что-то арзамасских, а то тульских и прочих гусей. Доподлинно то известно всемилостивейшей государыне. Потом возьми в руки очи и чти, что начертано державной рукой монархини нашей.

Воевода поднял толстый палец и прочел осипшим голосом:

— «Любопытно видеть сего шадринского гуся. Каков!» Не юли, сказывай, крыса, как из беды вынырнуть.

— Сударь ты мой, батюшка Андрей Васильевич, дело большое и неслыханное. Прикажи перво-наперво похмелить Епишку, разреши выспаться, а к утрию Епишка подумает, как быть.

Делать нечего, пришлось воеводе согласиться. Епишка… опохмелился, завалился спать. Воеводе ж не до сна. Неужели Епишка спасует?

Наутрие в воеводскую канцелярию спозаранку тихо вошел писец. На сей раз Епишка причесан, морда лисья, бороденка мочальная. Просунул в дверь Епишка крупный нос — он зело красный, — зашмыгал, хитрыми глазами оглядел, есть ли воевода.

Воевода восседает за красным столом. Взор мрачен, лицо бабье оплыло. Епишка переступил порог, под мышкой он держал белокрылого гуся.

Воевода насупился, побагровел, писчики переглянулись: «Что такое затеял Епишка с перепою?»

Писец спустил гуся на пол. Гусак, почувствовав волю, хлопнул крыльями, подтянул лапы и загоготал. Важно переваливаясь, гусак подошел к воеводскому столу и поглядел хитрыми бусинками глаз на секунд-майора.

— Вот, — потирая руки и хихикая, изрек Епишка. — Вот он, гусь шадринский. Каков! Зрите! Есть гуси астраханские, арзамасские, холмогорские, китайские — что сии гуси значат? Голиафы рыхлые, один пуп да сало. Сей гусь наш не велик, не сален, но особь статья, кто толк в нем разумеет, знатен. От шадринский гусь! Его-то императорскому величеству любопытно зреть. Каков кавалер!

— Га-га, — загоготал гусак.

Писец склонил голову набок и умильно посмотрел на воеводу:

— Подтверждает… Известно вам, сударь, что гуси Рим спасли во время оно, а в наше…

У воеводы лицо прояснилось. Епишка сгреб в пятерню свою мочальную бороденку и повел совет:

— Мыслю я, сударь, поелику угодно государыне нашей узреть сего шадринского гуся, нарядить его с гусынями с отписной грамотой в город Санкт-Петербург. В той отписной грамоте указать отметины сих гусей, их великую годность, прописать, что нигде, опричь Шадринска и Челябы, сей гусь жительства не имеет. При той отписной доподлинно начертать, на что сия дворовая птица годна. От, к примеру, так…

Епишка водрузил на мясистый красный нос очки. Писчики в горстки прыснули: от умора!

Воевода крякнул, поглядел грозно на писчиков:

— Чего ржете, как жеребцы стоялые?.. Чти, Епишка, что там еще?

— Так вот, сударь, намыслил я в той отписной доложить, что и как. И коли разумеющий человек будет при государыне, непременно сообразит, что к чему. Вот первое, батюшка. Гусь шадринский на вертеле. Сего потрошеного гуся опаливают соломкой от могущих остаться маленьких перышек, остатнего пуха, моют, натирают солью снаружи и в утробе, обсыпают тертым белым хлебом и жарят на вертеле, пока кожица не зарумянится и будет хрустка на зубах…

— Ох-х! — хватился за толстое брюхо секунд-майор. — Ох-х, дьявол! Сей гусь, подлинно, под чарку несравним…

Писец сладко вздохнул:

— А то гусь фаршированный, с трюфелями. То особь статья, и разуметь надо особо. Что значит фарш? Фарш сей стряпается так. Берется кусок нежирной свинины, столько же телятины, изрубляя мелко, потом добавляются три яйца, три тертых булки, потом натертой цедры с пол-лимона, несколько ложек сливок, щепотку соли, перцу, мускатного ореху, четыре изрубленные и тушеные в красном вине трюфеля, а опричь всего немного мадеры… Вот что сей фарш значит! С гуся все костки вон, и в утробу его кладут фарш, после чего зашивают и жарят в масле. Пока сей гусь жарится, хозяйка, усердствуя, поливает подливкой… А благовоние, сударь, о-о!.. — повел носом писец.

— Ох-х! — вздохнул воевода. — Грех один…

Епишка закатил под лоб глаза. Вздрагивая ноздрями и принюхиваясь, как бы чувствуя запах жареного, он продолжал:

— Вот гусь готов, тогда снимают с противня, а после того с соуса снимают жир, проваривают со стаканом мадеры и несколькими нарезанными трюфелями, подают этот соус к гусю…

— Ох, бес чистый!.. Смутьянщик, в великий-то пост!.. После того романеи стакашку. Как ты думаешь, Епишка?

— После того, сударь, чего угодно, у кого на что чрево зудит. А вот еще гусь с грешневой кашей. Тут-таки опять своя статья. Крутую грешневую кашу напополам смешивают с луком. А лук тот добро поджарен на масле. После того солят, перчат, подливки добавляют, чтобы сух не вышел. А как обжарится…

— Ох-х, хватит, бес, хватит! — хлопнул ладошкой по столу воевода.

— Га-га-га, — загоготал гусь.

Воевода закрыл глаза и вздохнул:

— А то еще гусь с капустой. Ох, грехи наши тяжкие! Беспременно сегодня ладить клетки, двенадцать самых что ни на есть лучших гусей обрядить в дорогу при отписной грамоте. Столь же гусей отрядить с отписной к губернатору… Ох-х, как зудит!..

Писчики, склонив над бумагами головы и делая вид, что усердствуют над письмом, глотали обильные слюни.

Весь день на посадье Епишка с будочником по посадским дворам гонял гусей. Отбирал он птиц бойких, крепких и хозяевам ни синь пороха за птицу не сулил:

— Ты веселись, дурень, к самой царице твой гусь на поклон поедет… Другой бы на колени бухнулся, а ты орешь, суматоха!..

Суматоха подлинно шла на посадье. Над улками, над тыном летел пух, гуси гоготали, хлопали крыльями, пускались влёт, — тогда будочники бегали за ними и сшибали их алебардами… И не то что дюжину гусей обобрал старательный Епишка, но, почитай, всех две сотни…

На первой же неделе великого поста выехал Епишка из града Шадринска в далекий Санкт-Петербург. Еще лежала знатная уральская зима. Парчой блестели снега. Нахмурившись, стояли оснеженные ельники. Поскрипывал под полозьями мороз. В передней кошеве в дюже доброй шубе с воеводина плеча ехал Епишка. Рядом с ним восседал рыжий писчик Гераська. Писчику от воеводы дан строгий наказ: «Давать Епишке на день не более косушки, дабы ни себя, ни гусей не стерял. А после того, как дело будет облажено, напоить писца в царском кружале до положения риз. Пусть знает, воевода добро помнит». За первой кошевкой шли широкие розвальни с клетками. В клетках укрыты соломой и сермягами гуси. Возы шли чинно, дабы не трясти царских гусей.

Искрились белые поля, звонко-позывно побрякивали колокольчики под дугой. Писец Епишка, дремал: укачивали просторы. За просторами встали Уральские горы. Пошли места гористые, бездорожные, лесная глухомань, насельники по починкам, погостам и сельбищам — раскольники. Зима в горах стала студенее. Глубокие сугробы полегли на дороги, навеяла куревушка-поземка: ни проходу, ни проезду. Насупилось краснолесье, а ночами из-за него вставал медно-багряный месяц, голубизну клал на оснеженные поля. По селитьбам брешут псы, побрякивают колотушками караульные. Хмуро чернолесье, потрескивает от мороза сухое дерево. У казенника часто и протяжно воют волки.