Морозно, колко. Завеянными дорогами и запутками едет гусиный обоз. Отступают назад бревенчатые сельбища. Избы, те, что у дороги стоят, толстозады, лупоглазы, бычьи пузыри в окнах, хвастливо подняли гребешки крыш, а на наличниках окон, карнизах узорчатая резьба, разукрашенные петушки. Сдобно пахнет дымком: топят печи. Над дворами высоко в небе тычутся журавли колодезные. Из ворот выбегают бабы, глядят вслед проезжему; за санями до околицы гонятся остервенелые, нелюдимые псы.

Бегут назад бугры, сугробы, перелески, погосты, румяные, веселые бабы и девки у ворот, псы сторожковые, занесенные снегом поскотины. У ветхого бревенчатого мостика, у незамерзающих ключей мелькнула деревянная церквушка. Над крестом вьется воронье. Кругом серые могильные кресты, заснеженный погост. И вновь сугробы, убаюкивающее поскрипывание саней, и дрема овладевает Епишкой.

Мысли сонны, глаза устали зреть бесконечные снега. Дремлет знатный шадринский писец Епишка. Легче, ямщик, на ухабах, осторожней, береги гусей!

Ехал писец Епишка знатно, на постоялых дворах много пил, сладко ел, за все не платил. Всем тыкал губернаторскую грамоту, а в ней было прописано: «По указу ее императорского величества везет служилый человек Епихидон, сын Амбросиев, к царскому столу шадринских гусей». Перед такой бумагой все отступали: свяжись с государевым человеком — наплачешься.

В Перми гусиный обоз остановился на монастырском подворье. Игумен Аполлинарий со свитой встретил Епишку, проезжим отвели лучшие горницы в монастырской странноприемной. Гуси сдорожились, осоловели от невиданного пути, ленивыми лежали, плотно улегшись в клети, и ничего не ели. Старший гусак-гусачина сонно поглядывал на Епишку и от еды отказывался. Встревожилось Епишкино сердце: столько вез — и вдруг передохнут. Игумен Аполлинарий, с военной выправкой старик, сродни был Епишке по замашкам, — в кои годы он служил в гвардии и тож был зело изрядный забулдыга. Позвав Епишку в сокровенные покои, к игуменскому столу, спросил строго: «Пригубляешь?»

На столе маняще поблескивали наливки, стояли соленья, балыки, осетринка. У Епишки в горле запершило, дух заняло. Закатил Епишка глаза и изрек сладко:

— Блудлив…

Двое суток после того предавались игумен и писец нощному и дневному бдению. За трапезой вспомнил Епишка и покучился монаху:

— Не жрут окаянные…

Тогда велел ударить игумен в колокола, поставили гусей среди собора и стали служить молебен о здравии царских гусей. Но горе, — у Епишки сердце екнуло, — не жрали гуси. Молитвословие провозглашал игумен, святой водой кропил, но гусей одурь обуяла, только гусак-гусачина в самую назидательную минуту поднялся в клетке и загоготал на всю церковь, словно изрекал:

— Га-га-га!.. Какого вы черта ваньку ломаете?!

Наехал в монастырь пермский воевода, в мундире, при шпаге, по всем воинским артикулам честь гусям отдал. Закручинился воевода, когда прознал, что не жрут гуси. Как, в его граде, да, борони бог, попередохнут царские гуси, что скажет тогда государыня?

Вызвал воевода гарнизонную музыкантскую команду. Выпустил гусей на монастырский двор — благо весна приспевать стала, — махнул воевода платком музыкантам: «Играй, сукины дети!»

Оркестр заиграл мазур-польку. Ох!

Поднял гусак-гусачина голову, потянулся лапами и загоготал весело. За ним гусыни залопотали. Глянул Епишка и возрадовался: сияют бусинки гусиных глаз. На дворе насыпали отборного пшена, поставили корыто с сытой.

Музыка веселей ударила, а гусак совсем отошел и стал клевать и на музыкантов радоваться… Монахи черным гуртом столпились. Диву дались: «Гляди, что музыка делает». Один, что в задних рядах, подальше от игумена, чуть с места не сорвался: «Эх, знатно, ноги сами в пляс рвутся…» Да опомнился: великий пост и монашеское звание велят блюсти лицемерие.

Воевода подобрел, повеселел, расправил браду и хвать игумена по пузу (забыл, что дело идет не в сокровенном игуменском покое):

— Что, чернорясник, и они, чать, в мазур-польке толк знают…

Игумен отвел глаза в сторону: «Ох, грехи наши тяжкие!..»

В понизовье Камы гусиный обоз на колеса стал. На тепле, при вешнем солнце, чуя воду, гуси целый день перекликались…

Но оставим на малое время гусиный обоз и мыслию перенесемся в град Тобольск, в губернаторскую вотчину. Губернатор генерал-поручик Денис Иванович Чичерин большой барин был, особо балован императрицей Екатериной Алексеевной, у коей пользовался большим доверием и определен коей в сибирские губернаторы в 1762 году. Людская молва приписывала екатериненскому вельможе великое богатство и царственную щедрость. Так ли сие было на деле, никто не ведал. Доподлинно известно только, что генерал-поручик поразил Сибирь своим вступлением в ее пределы. Одних гайдуков, скороходов, конюхов, поваров, прочих служителей приехало с ним человек ста полтора. Ехал он в богатейшей, изукрашенной гербом карете, в кою впряжено было двенадцать черных коней цугом. За ним следовали приближенные из лиц военных и штатских…

С первого дня водворения сибирский губернатор стал задавать званые обеды, к его столу наезжало ежедневно не менее как по тридцати сторонних особ из разных сословий, а в особые дни и более.

Меж тем той порой, пока шел обоз Епишки в град Санкт-Петербург, губернатора сильно заняли шадринские гуси. Со всего Тобольска скликал он баб-стряпух, из Шадринска грозным наказом стребовал от воеводы знаменитую шадринскую гусятницу Купрениху. Лучше Купренихи никто не мог откорм гусей ставить, потрошить их и блюда готовить. Созвал губернатор стряпчее совещание. Два дня бабы спорили, осипли и охрипли от ругани. Шадринская Купрениха сцепилась с тобольской Андронихой: каким орехом гуся откармливать — то ли грецким, то ли волошским? Опять же: какой откорм должен статься: сальный, полусальный или мясной? Ежели сальный, то опять же он самый может быть насильственный и самоклевом. У баб дело дошло до кулаков, когда в стряпчую комнату ввалился Денис Иванович в бешмете и с арапником в руке. Бабы притихли.

Порешил генерал-поручик: дело весеннее, не обычное для откорма гусей, который ставится в сентябре, а потому повернуть его так, чтобы добыть жирную гусиную печенку для паштета.

Весь великий пост возились стряпухи с шадринскими гусями. Каждого гуся усадили в особую скрыню, гусю не двинуться. Для откорма же вводили в гусиную глотку воронку и засыпали зерно. Когда не лезло, проталкивали то зерно палочкой. Баба Купрениха, та катышки из теста лепила и толкала в гусиную глотку. Последние две недели гусей позашили в парусиновые мешки и подвесили в сарайчике на матицах. Из мешков, как белые пожарные рукава, высунулись на длинных шеях гусиные головы. Денис Иванович самолично хаживал по утрам в сарайчик и своим генеральским пальцем проталкивал отяжелевшим от жира гусям в горло волошские орехи в скорлупе…

Тут и пора приспела гусей резать. Перед самой Святой с губернаторского двора много гусиного пуха полетело над тобольскими улицами. Весна была дружная и многоводная. Генерал-поручик, поглядывая из окна на вздувшийся Тобол, думал: «Как там Епишка с гусями управляется? И как на то посмотрит всемилостивейшая государыня?»

Позвал генерал-поручик всех стряпух, обглядел всех ласково и спросил:

— А кто из вас, бабы, может приготовить паштет страсбургский, да настоящий?

Молчат бабы, переглянулись. Иное дело — гусь жареный, гусь пареный, гусь с кашей, с капустой, с яблоками — сие все известно. А вот паштет — новое дело. Тут выступает шадринская Купрениха и говорит:

— Я знаю, батюшка губернатор.

Тут уж стряпухи загалдели:

— Брешет, бесова баба, где ей знать?!

— Знаю! — топнула ногой Купрениха.

Генерал-поручик экзамен учинил бабе:

— Скажи, что выдать потребуется для паштета?

Купрениха глаза зажмурила и, как солдат на ученье, выпалила:

— Десять гусиных печенок, фунт сливочного масла, две луковицы, фунт телятины, десять яиц, фунт шпику, мускатный орех, белого хлеба, два рябчика, четыре трюфеля, мадеры, соли и перцу по вкусу…