— Оправдания гонимых, пощады злополучной вдове, добродетельной матери невинных детей. Удостой выслушать, государь, верного слугу твоего.

   — Не величай себя этим высоким титулом; слуга мой, старейший из верных бояр — князь Воротынский; послужи его послушанием, не вступайся за губителей, промышляющих лицемерием и отравою. Врач показал...

   — Врач, подкупленный клеветниками. Выслушай до конца, государь, умоляю тебя.

   — Терпение моё выше твоей дерзости, — сказал Иоанн, — говори!

Курбский встал, почтительно поклонился и продолжал с твёрдостью оправдывать обвинённых; между тем Левкий вздыхал, пожимал плечами и взглядами своими старался возбуждать недоверчивость Иоанна.

   — Тебя ослепили Адашевы! — сказал Иоанн Курбскому. — Я выслушал афинейское твоё красноречие, но исполню мою волю. Читай Златоустовы беседы и не утруждай меня твоими. Иди, потомок ярославских князей, твои святые за тебя молятся.

Курбский удалился, скрепив в душе своей скорбь и отчаяние.

   — Что ты думаешь, Левкий? — спросил Иоанн любимца своего.

   — Очарован вражеской силой! И я, великий государь, слушая его, поверил бы, если б не оградился молитвою. Спаси тебя Боже, утруждён ты и разгневан, подкрепи силы, развесели сердце. По слову Сираха: радование сердца вино пиемо во время прилично.

   — Чувствую жар и жажду, — сказал Иоанн, — вчера долго пробыли мы за трапезой; не лучше ли кружка воды, чем кубок вина?

   — Ах, государь, вспомни совет: не пей воды, но мало вина приемли, стомаха ради и честных недугов.

Сказав сие, Левкий махнул рукой стольнику, который, за отбытием князя Горенского, заступал должность крайнего, и немедленно появился на царском столе золотой поднос, на котором стояли братина ложчатая с бастром[19], позлащённый воронок с крепким мёдом и любимый Иоаннов кубок в виде сокола, у которого вместо глаз вставлены были алмазы, а золотые крылья были осыпаны рубинами и яхонтами.

Стольник, отведав вино из братины, подал его Левкию, который, отведав, налил в кубок и поднёс Иоанну с низким поклоном.

   — Пей во здравие, государь, — сказал он ему, — твоя утеха — нам веселие, не всё скорбеть и крушиться. Бог дал тебе царство крепкое, державу честную, поживи для своего покоя, ты не инок, не отшельник от мира, сам всех мудрее, дал бы Господь тебе здравия... будет помощница для твоей царской радости!

   — Право, Левкий, ты умнее Сильвестра, — молвил Иоанн, усмехнувшись.

   — Вздумал ко псу применить! Ох, государь! Не мои речи, а Господне смотрение. В десятый день по кончине царицы Бог положил тебе на думу: жениться на сестре польского короля, и послы уж отправлены... как бы мы повеселились на твоей царской свадьбе!

   — Послы мои хвалят Катерину: всем наделена от Бога, дородством, здоровьем и красотою; король рад отдать, да спорит, чтоб быть ей в римском законе.

   — Пойдёт на спор, быть войне; а свадьба своим путём; много княжон и царевен, дщерь дщери лучше! Воля твоя: выбирай, государь!

Так говорил Левкий, угождая Иоанну. Скоро разговор стал шумнее. Фёдор Басманов, Афанасий Вяземский и Мал юта Скуратов вошли по приглашению царя; за ними Вассиан и Мисаил. Смех шута и крик карлика в присутствии иноков и царя придавали собранию странную весёлость. Ложчатая братина стучала о золотой поднос при прославлении имени Иоаннова и усердных поклонах, пока не ударил колокол в Благовещенском соборе ко всенощной.

Мрак ночи редел над Москвою; уже рассветало, когда на площади, за кремлёвской стеной, послышался стук топоров — воздвигали деревянный помост. Наставший день долженствовал быть днём ужаса для всей Москвы. Многие граждане, поражённые скорбью, затворились в своих домах, другие, побуждаясь любопытством, которое было сильнее страха, бежали туда, где смерть поджидала новых жертв. Палач уже стоял среди толпы неистовой черни, говорившей с безумною радостью, что будут казнить чародейку с детьми её.

   — Она отравительница! — говорил один простолюдин. — Да с чего быть добру? Она не православная, а из ляхов проклятых, и дети-то её знались с нечистою силою: теперь им скрутили руки перед крестом, так и нечистая сила не поможет.

   — Экое диво! — сказал мещанин из кожевенного ряда, качая головой: — Эта чародейка раздавала в народе много милостыни.

   — И прещедро наделяла в память Алексея Адашева, — сказал другой.

   — Да в Петров пост скоромилась, — закричал один из стрельцов.

   — А сколько пустила оборотней! — пробормотала беззубая старуха. — Кого волком, кого медведем; не одну царицу испортила, а помогал ей... наше место свято!

   — Ведь и деньги-то её, — пробормотала толстая купчиха. — Лишь кто перекрестится, ан из рук пропадут...

   — Нет, не греши, родная! — сказал старик нищий, стоявший печально в толпе. — Её подаяние не пропадало.

   — Да ты почём знаешь?

   — Как не знать, свет мой, вот третье лето я питаюсь её милостыней, третью зиму ношу её шубу.

   — Видно, что милосердная! — сказал купец. — Так чародейка ли она? Бог ведает.

   — Сохрани Спас и думать, — сказал молодой ремесленник, — она, моя кормилица, спасла мою мать от болезни; призрела сироту, соседкина сына; но, видно, горе ей на роду написано...

   — Молчи, молчи, — остерёг, толкнув его, дядя, — вот идёт дьяк, поволокут тебя в земскую избу.

   — Какие сыновья-то у ней! — сказал нищий старик. — Тоже предобрые и ещё на возрасте!

   — Видал я их, — проговорил купец, — хоть бы у православной таким быть!

В это время раздался треск барабана; показался отряд стрельцов, вооружённых бердышами; за ними шли к лобному месту осуждённые, держа в связанных руках горящие восковые свечи, слабый свет которых ещё более оттенял бледность их лиц. Впереди шёл Владимир, наречённый жених дочери боярина Сицкого; за ним следовали два московских жильца — братья его. Отчаяние, видно, было на их лицах. Как ни ужасна мысль умереть от рук палача и в цвете лет, но ещё ужаснее было для них видеть гибель матери и братьев. Несчастная шла под чёрным покрывалом с двумя младшими сыновьями.

Осуждённые подошли к лобному месту. Возле помоста стоял думный дьяк, он прочёл приговор:

   — За злодеяния матери и сына, друживших Адашеву, предать чародейку смерти, со всем её окаянным племенем. Таково повеление царское!

   — Погибай, окаянная! — раздались крики в толпе.

   — Швыряй камнями в бесовское отродье! — заревел закоптелый чеботарь, размахивая жилистыми руками.

   — Молчи ты, чёрный бес! — крикнул ему стоявший неподалёку служитель Курбского: — Её судит Бог и царь, а не ты, чеботарь!

   — Дело! Дело! — закричали в народе, и чеботарь приумолк.

Грозный час наступал: палач приблизился к осуждённым; в разных местах между народом послышались плач и вздохи.

   — Помилуй нас, помилуй! — кричали два отрока, дети Марии, упав к ногам дьяка.

   — Сановник царский! — сказала Мария, обращаясь к думному дьяку, — заклинаю тебя именем Бога живого, дозволь мне в последний раз благословить детей моих!

Дьяк постоял в нерешимости, но уступил состраданию, С мрачным видом он дал знак подвести детей к матери.

Тогда, возложив на головы детей руки, отягчённые цепями, Мария сказала:

   — Благословляю вас на венец мучеников! Отец Небесный видит невинность вашу. Дети! Его солнце сияет нам и в сей час, когда смерть пред нами, его небо осеняет нас! Не страшитесь орудия казни. Дети! Смерть не разлучит, но соединит нас! Мы переселимся в отечество небесное.

Она поцеловала сыновей своих и заплакала, склонясь на плечо Владимира; солнце озаряло пред ними площадь, кипящую народом; ничто в природе не предвещало их жребия, и вековые кремлёвские стены тихо стояли в неподвижной красоте своей так же, как в радостные дни жизни их... Скоро кровь их брызнула на помост... Мария безмолвно молилась. Владимир, склонив голову, шёл за братьями; на последней ступени он хотел на кого-то взглянуть и вдруг затрепетал... ужас выразился на лице его. Пред его глазами мелькнули главы Благовещенского собора, возле дома Адашевых, где в первый раз он увидел дочь боярина Сицкого. Несчастный вспомнил о милой невесте, о прежних надеждах своих и содрогнулся, холод объял его сердце, он зашатался, застонал и упал мёртвый. Палач остановился в недоумении, но, как бы досадуя, что смерть предупредила его удар и похитила жертву, с безумным ожесточением потащил мёртвое тело на плаху, размахнулся окровавленным топором и, высоко подняв голову Владимира, сбросил её со смехом на ступени помоста...