Казнь закончилась. Народ в неподвижном оцепенении смотрел на тела убиенных; наконец послышался шёпот. «Спаси нас, Господи!» — переходило из уст в уста.

   — Мученическая кончина! — сказал со вздохом один боярин, отирая слёзы.

   — Для топора ли вы были взлелеяны, прекрасные дети? — говорил другой.

   — Ох, ох, ох! Все мы — люди грешные, не убежать тьмы кромешной! — кричал в толпе юродивый.

Княжеский деревянный дом Курбских находился близ церкви Николы Госту некого; крытые кровли высоких хором ещё издалека были видны из-за тесового забора, отделявшего от дома сад Владимира Андреевича, за которым на месте бывшего некогда подворья ордынских послов виднелся златоверхий Никола Гостунский; несчётное множество разноцветных, блестящих крестами глав видно было в отдалённости под гору за кремлёвской стеною и кровлями боярских домов. Десятилетняя Анна Колтовская стояла в сенях, любуясь на работу девушек, которые возле решетчатого окна сидели за пяльцами, выстилая серебром цветы по синему бархату; из сеней был переход в светлицу, где Гликерия незадолго перед тем, по обещанию, низала жемчугом пелену к чудотворной иконе в обитель Вознесенскую, но княгини не было в светлице; она была у вечерни, находя в молитве утешение среди бедствий, внезапно постигших её друзей.

Семилетний Юрий, её сын, смотрел из широкого окна светлицы, ожидая возвращения матери.

   — Ещё нейдут от вечерни, — сказал он вошедшей Анне, — а тучи сбираются, видно, будет проливной дождь, застанет матушку на дороге.

   — Она скоро придёт, — сказала Анна, — а чтоб тебе не скучно было, поди посмотреть, как красиво там вышивают богатую ферязь!

   — А ты хотела бы носить такое платье?

   — Я не княжна, не царевна, отец мой бедный дворянин, так не мне такое платье носить; незачем и желать.

   — А если ты будешь княгиней? — сказал, смеясь, Юрий. — Матушка говорит, что она была стрелецкая дочь, а теперь она княгиня, отец мой князь, он взял казанского царя в плен, и казанская царица дарила его доспехами. Хочешь ли, я покажу тебе их? Мамушка пошла туда оправить лампаду.

Анна улыбнулась и с любопытством побежала с Юрием через сени, в обширный покой, в котором князь Курбский обыкновенно беседовал с друзьями. В переднем углу, над широкой лавкой иконы блистали драгоценными ризами, свидетельствуя усердие к вере и богатство боярина; в другой стороне, на ткани, которою была обита деревянная стена, развешано было оружие: булатный меч, старинная броня ярославских князей, сулица с рукоятью и клинком, острым с обеих сторон, в парчовом чехле; две татарские сабли, подаренные от Сумбеки и Едигера, лёгкое метательное копьё с зубчатым ратовищем, колчан с позолоченными обручами, остроконечный высокий шишак, называемый иерихонскою шапкой, панцирь из стальных пластин с золотыми насечками. Далее видна была серебряная булава с позолоченным и осыпанным яхонтами яблоком, подаренная Иоанном за взятие Казани, шестопёр с булатными остриями, отбитый в башкирских степях. В углу покоя стоял поставец, отягощённый сулеями, стопами, кубками и кружками в виде оленей, медведей и соколов, с шутливыми и поучительными надписями — достояние предков, добыча войны, дары царские. Но драгоценнее золота и серебра были для Курбского лежавшие на широком дубовом столе столбцы и книги; рукопись, облечённая бархатом, в которой греческий краснописец собрал поучительные слова Златоуста; тут же лежали в свитках: жития Александра Великого, Антония и Клеопатры, грамматика Максима Грека и список со священной книгой Макария. Над столом видны были две редкости: зеркало, имевшее вид щита в медной оправе, украшенной листьями и змеями, и хрустальный рог с резьбою; возле них висел портрет знаменитого изобретателя книгопечатания Гуттенберга, имя которого тогда с удивлением повторялось уже в России и изображение которого подарил Курбскому приезжавший в Москву императорский посол.

Юрий и Анна с любопытством рассматривали оружие и драгоценности в палате князя, а добрая мамушка Юрия рассказывала о них, что слыхала. Но на книги поглядывала она косо и, проходя мимо Гуттенбергова портрета, перекрестилась.

   — Вот, — сказала она, — наше место свято, латинский еретик, прости Господи, висит как икона на стенке; он, лукавый, вздумал печатать всякую грамоту; отец Пимен, спасский протопоп, говорит, что приходят последние дни, что грамота — антихристова печать и, ох, худо будет!.. Да князь-то Андрей Михайлович не то говорит; наслушался он, мой батюшка, проклятых немцев, а по моему разуму я все бы книги в печи сожгла.

   — Вот какова ты, мамушка! — сказала, смеясь, Анна. — Это Бог людей умудрил; у нас читают в церкви Апостол по писаному, а скоро будут читать по печатному; государь на то казны даст, владыко благословил, гостунский диакон трудится, а князь Андрей Михайлович помогает.

   — Ну, да с вами не сговоришь, моя касаточка, Анна Алексеевна; я что от людей слышу, то и толкую; отец диакон — человек добрый, да и мудрости у него много, а проще-то — лучше. Вот ведь Адашева мудрость погубила, а вы, ещё пташки, в молодые лета мало знаете, а поживёте, увидите... Ох, ох, ох! Недаром развелось звездочётов да кудесников.

Мамушка хотела что-то ещё сказать, но, как будто боясь проговориться, приложила палец к губам и, покачав головой, замолчала.

   — О чём же встосковалась, родная моя? — спросила она Анну.

   — Не верь, мамушка, не верь тому, что говорят на добрых людей... — Слёзы помешали Анне договорить.

   — О! — воскликнул Юрий. — Если б я мог поднять меч, то заступился бы за Адашевых.

   — Мамушка, — сказала Анна, отёрши слёзы, — мне хотелось бы попросить тебя: не знаешь ли какую боярскую дочь, чтоб купила мою бархатную повязку, я сама вышивала её шелками и золотом.

   — Для чего это? — спросила с удивлением мамушка.

   — Дал бы Бог получить за работу сколько-нибудь денег, хочу раздать бедным на помин моих благодетелей; мне не носить богатых уборов; они сироте не пристали.

   — Ненаглядная моя красота, райская жемчужинка, — сказала с умилением мамушка. — Бог не оставит тебя за то, что ты милосердна и благочестива; наша матушка-княгиня будет тебе вместо родной матери так же, как боярыня Адашева, царство ей небесное, помянуть не к ночи, ко дню; но вот идут по крыльцу. Ступайте, дети, видно, княгиня воротилась из церкви.

Юрий побежал встретить мать, а Анна пошла с мамушкой в светлицу.

Княгиня не отвечала на ласки сына: она отвела глаза, покрасневшие от слёз, и, опустясь на скамью в изнеможении, наконец спросила:

   — Не возвратился ли Шибанов?

   — Не приходил ещё, — отвечал Юрий, — а утром я видел его из окна: он шёл с Непеей...

Послышался топот коня, заскрипели ворота, и князь Андрей Михайлович вошёл в светлицу.

   — Всё свершилось! — сказал он супруге. — День ужаса и позора! Кровь невинных заливает путь Иоанна!

Грудь Курбского тяжко вздымалась, и Юрий, прижавшись к руке отца, не смел произнести ни слова.

Княгиня обняла супруга и сказала:

   — Друг мой, князь Андрей Михайлович, не круши себя и меня!

Князь встал и удалился в свой уединённый покой. Там он преклонил голову на дубовый стол и оставался неподвижен, пока не услышал шаги вошедшего человека... это был почтенный гостунский диакон.

   — Ничто не спасло их! — сказал Курбский, пожав руку диакона. — Шибанов видел их смерть.

   — Добродетель бессмертна! — отвечал диакон.

   — Что стало с Иоанном? Боже Всемогущий, как изменились нрав и вид его!

   — Сердце человеческое, — сказал диакон, — изменяется на добро или на зло и переменяет наш образ. Касающийся смолы — очернится.

   — Счастлив Алексей, что успел закрыть глаза и не был свидетелем казни брата.

   — Горе клевете и верящим ей! — сказал диакон.

   — Придёт время, — воскликнул Курбский, — когда содрогнётся потомство, услышав о смерти Марии. Дивная жена, достойная вечной памяти! Некогда просветится невинность твоя при помощи просвещения человеческого!