— Так, — сказал с вдохновением диакон, обращаясь к любимому предмету своих разговоров, — книгопечатание распространит познания: правда объяснится, благодаря художеству Гуттенберга. Чудное изобретение, князь Андрей Михайлович! Мысль человеческая, заключённая в кратком начертании, может переходить из страны в страну, от века в век!

Они ещё беседовали, но уже смерилось, никого не появлялось на улицах, частый осенний дождь с шумом лился на крытые высокие кровли и, отражаясь от белого железа церковных глав, стремился на землю ручьями.

   — Тяжело мне от ран! — сказал князь. — Ещё больше от скорби! Пора бы и Шибанову возвратиться...

Шибанов вскоре появился... С таинственным видом подошёл он к своему господину и сказал, что всё исполнено.

   — Благодарю тебя, верный слуга мой, — сказал Курбский, — не от меня жди награды.

   — Не для награды служу я, — отвечал Шибанов, — готов за отца господина и жизнь положить.

   — Поспешим, — сказал Курбский, — отец Иоанн с нами. Туда, к могиле Даниила Адашева; если не могли спасти жизнь их, сохраним хотя бы прах.

Князь поспешно накинул на себя охабень и вышел, сопровождаемый диаконом и Шибановым.

Тиха была ночь над Москвою, улицы ещё не были закинуты рогатками, но уже никого не показывалось. Затворились московские жители в домах, изредка мелькал огонь вечерних лампад; граждане спешили предаться успокоению; но не скоро сон слетел на вежды их; душа, поражённая ужасом, удаляла спокойствие.

В это время престарелый привратник отворял вход в ограду уединённой обители для трёх печальных посетителей. В углублении ограды виден был на лугу заколоченный досками бревенчатый сруб; вскоре из кельи вышел иеромонах в мантии, с кадилом и двумя черноризцами. Два фонаря освещали путь человека, который призывал их исполнить последний долг, подобно Товиту, тайно предававшему земле тела несчастных. Тихо свершился печальный обряд погребения в необычайный час, среди безмолвия ночи, но тем торжественнее казался он при блистании вечных звёзд.

Суеверие разносило молву об адашевцах; разговоры народа о несчастных жертвах и казнях долго не умолкали. Между тем русские послы доставили Иоанну портрет прекрасной сестры Сигизмунда Августа. Царь желал скорее обладать подлинником; с нетерпением ждал польского посланника, но прибыли нежданные гости: послы с дарами от Абдулла, царя бухарского, и Сеита, царя самаркандского. Имя покорителя Казани и Астрахани гремело в азиатских странах; властители их искали дружбы Грозного.

Приехал и польский посол. Думный дьяк и печатник Щелкалов спешил переговорить с ним и донёс царю, что посол прибыл не для брачных условий, а с гордыми требованиями. Пламенник войны должен был возгореться вместо светильников брачных.

Оскорблённый Иоанн хотел немедленно выслать посла, но, взглянув на портрет Екатерины, ещё не решился отказаться от надежды на брак и, желая напомнить ляхам о силе русского царства и показать блеск московского двора, повелел звать посла в Кремлёвский дворец. В тот же день должны были представляться послы самаркандский и бухарский.

С рассветом начали собираться царские сановники в приёмных палатах, заботясь о приготовлении пиршества и приёма послов. Вооружённые стрельцы протянулись строями по Кремлёвской площади; туда же спешили толпами боярские дети и служилые люди в нарядных одеждах. Даже московские купцы, желая похвалиться богатством и усердием к государю, заперли лавки и оделись в парчовые кафтаны, которые для торжественных дней береглись в кладовой и переходили по завещанию от отца к сыну.

От дворцового крыльца до первой приёмной палаты по обеим сторонам лестницы и в сенях стояли боярские дети и жильцы в светло-синих бархатных кафтанах с серебряными и золотыми нашивками. В передней палате толпились стольники в кафтанах из парчи и глазета, в средней палате сидели бояре и окольничие; степень старейшинства их означалась богатством отложных воротников, шитых в узор золотом с жемчужными зёрнами. Думные дьяки, привыкшие встречать и провожать послов, похаживали с величавою важностью или толковали с думными дворянами за особым столом, на котором лежало несколько грамот и памятных записей в свитках.

Но уже царь шествовал чрез переходы в золотую палату; звук труб возвещал приближение послов, и улицы наполнились народом. Почётные гости ехали на красивых конях, гордо выступавших в блестящей сбруе, но ещё вдалеке от дворца, по правилу, не позволявшему подъезжать к царскому крыльцу, должны были сойти с коней и идти пешие.

Стечение народа многим препятствовало видеть проходящих; особенно жаловался на тесноту дворянин Докучай Сумбулов боярскому сыну Неждану Бурцеву. Докучай по малому росту должен был довольствоваться рассказами своего высокого товарища.

   — Вот, — говорил Неждан, — посол самаркандский, в жёлтом кафтане из камки кизильбашской, подпоясан индейскою шалью, а шуба-то на нём распашная, крыта объярью, отливает в прозелень золотом.

   — Я вижу только мухояровую шапочку, — отвечал Докучай, — обшита соболями, унизана по узору жемчугом.

   — Это идёт посол бухарского царя, Авдула, пояс у него так и горит самоцветными каменьями.

   — Эх, за народом-то не видать, — повторял Докучай.

   — Вот никак польский посол в аксамитовом кунтуше, в атласной шубе с откидными рукавами, шапка из вишнёвого бархата; а длинное цаплино перо так и развевается.

   — Цаплино-то перо я вижу, — сказал Докучай.

   — Он и сам выступает как цапля, — проронил Неждан.

   — А много идут за ним?

   — Много,.. все поляки, экие нехристи, дивись на бусурманов: мимо собора идут, не перекрестятся...

   — А это кто такой дородный молодец? Щёки румяные, волосы светло-русые, кудрявые?

   — Английский торговый гость, Антон, а прозвище-то мудреное... Уж как царь его жалует; послала его сама королева Елизавета; не диво, что щеголяет в синем бархатном плаще, а епанча какая! Шляпа с белыми перьями, на руке посверкивают перстни алмазные...

   — Не вижу, — сказал Докучай, приподнявшись на носки сафьяновых сапог.

   — А вот старый немец, голова Божьих дворян, которого полонил воевода князь Курбский.

   — А теперь будут вместе пировать в золотой палате.

   — Нет! Князь Курбский под великою опалой государевой.

   — Гнев Божий на людей! — сказал Докучай.

   — Молчи, наше дело сторона! — молвил Неждан.

«Князь Курбский под опалой государевой!» Так отвечали и в приёмной палате старцу, ливонскому гермейстеру Фюрстенбергу, спросившему о славном воеводе думного дьяка, и Фюрстенберг был в недоумении, за что победитель его мог подвергнуться царскому гневу?

В это время польский посол вошёл в приёмную палату. При всей горделивости, с какою он вступил во дворец государя, от которого ему поручено было требовать уступки Новгорода, Пскова, Смоленска и других городов и областей, в основание мирного договора, он не мог скрыть удивления при виде блеска московского двора.

Обширная палата была наполнена царедворцами в златоцветных одеждах, в собольих шапках, украшенных жемчугом; они сидели на бархатных лавках важно и чинно, но в глубоком безмолвии: казалось, каким-то очарованием никто не трогался с места, и так было тихо, как будто послы проходили чрез пустую палату. Смотрящему издали казалось, что золотое море блистало со всех сторон.

Растворились двери золотой палаты; посол потупил глаза, не выдержав блеска окружающего великолепия. Вся гордость его исчезла с приближением к самодержцу российскому. По златошёлковому ковру, расстилавшемуся до ступеней трона, посол дошёл до середины палаты.

На возвышении, облачённом малиновым бархатом, стояли греческие кресла из слоновой кости, с разрезными изображениями птиц, зверей и растений. Здесь посол увидел царя в одежде, обшитой широкою жемчужной каймою, унизанной алмазными цветами. Ожерелье из драгоценных камней метало яркие лучи; с него ниспадала златая цепь с яхонтами. Рука Иоанна покоилась на бархатной подушке, держа царственный скипетр; лицо его поражало важным, строгим видом. Небольшие глаза его обращались на предстоящих, как глаза орла, следящие добычу. Чёрная борода его сбегала на грудь; длинные широкие усы, до половины закрывая уста, спускались почти наравне с бородою.