Подошел старик Ятто и разговорился с профессором.

Раиса Петровна с оттенком восхищенной зависти сказала Наноку:

— Мне бы вот так разговаривать по-эскимосски, как Менов. Я все понимаю, но редко говорю.

— Ну это вы зря, — заметил Нанок. — Надо стараться как можно больше говорить. Я так изучал английский. Теперь свободно читаю, да и говорить могу.

Нанок учился грамоте по букварю, составленному Меновым, и, по правде говоря, в детстве считал автора давно умершим. Такое представление объяснялось тем, что как-то Нанок попал в библиотеку на маяке и стал расспрашивать смотрителя об авторах многочисленных книг, выстроившихся в ряд на деревянных, хорошо обструганных досках. Почти на все вопросы о том, где живет этот или тот писатель, смотритель отвечал: «Он давно умер». Так у Нанока сложилось грустное убеждение, что авторами книг, как правило, являются давно умершие люди. И он впоследствии очень обрадовался, узнав, что Менов жив.

Георгий Сергеевич Менов, как и его товарищи Петр Яковлевич Скорик, Иннокентий Степанович Вдовин, Георгий Алексеевич Меновщиков, был на Чукотке человеком легендарным.

По рассказам дедов и бабушек, когда-то учившихся у первого русского учителя, Нанок создал себе образ педагога той поры, когда жители Наукана знали о новой жизни куда меньше, чем нынче об обратной стороне Луны.

Наукан стоял лицом к Берингову проливу, на виду у проходящих кораблей, и американские торговцы, шнырявшие в те годы по беззащитным берегам Чукотки, часто бросали якорь именно здесь. Торгуя с эскимосами, рассказывали о страшных делах, которые якобы творили в стране новые хозяева России — большевики. Науканцы представляли большевиков в облике сказочных жестоких чудищ. Когда Менов сошел с парохода и объявил, что он большевик, один из науканских стариков громко воскликнул: «Он еще очень молодой! Рога не успели вырасти!» И жители Наукана и Менов потом со смехом вспоминали эту первую встречу. Больше всех смеялся тот старик, кстати, одним из первых севший за парту в вечерней школе для взрослых, чтобы научиться, различать и наносить следы человеческой речи на белую бумагу. Но бумаги тогда было мало. Каждый клочок был дорог. Найти бы сейчас тетрадку, которую Нанок видел в детстве у своего деда, сшитую из листков чайной обертки крепкими нитками, свитыми из оленьих жил.

В Анадырском педагогическом училище Нанок узнал, что Георгий Сергеевич Менов, доктор филологических наук, профессор, один из крупнейших специалистов-эскимологов нашей страны, жив, здоров и работает в Ленинграде.

А потом, когда Нанок был уже на третьем курсе училища, Менов приехал в Анадырь. Мужчина спортивного склада, с яркой проседью никак не вязался с тем образом, который сложился о нем у Нанока из рассказов деда и бабушки.

Если бы не разница в возрасте, можно было бы сказать, что Нанок и Менов стали близкими друзьями.

Пока Нанок заканчивал училище, они переписывались. На следующий день после выпускного вечера Нанок катером переправился на другой берег Анадырского лимана и улетел в Ленинград.

Все долгие годы учения в институте Нанок был своим человеком в семье профессора. Он мог прийти в любое время дня и ночи и всегда знал: что бы ни случилось, профессор Менов будет рядом, всегда придет на помощь.

Георгий Сергеевич подробно расспросил Нанока о его работе, сообщил о нескольких книгах об эскимосах, вышедших у нас и за рубежом.

— Эскимосские племена за рубежом сейчас переживают, быть может, самый трагический период своей жизни, — с горечью говорил профессор, — а ученые тех стран утверждают, что ничего нельзя поделать… Сейчас вышли книги Моуэта и Маллори. Читаешь и думаешь: как жесток мир наживы!

После обеда Нанок сел писать письмо Зине Канталиной и рассказал о встрече с Меновым:

«Такие люди, как Георгий Сергеевич, строили трудные мосты, через которые мы приобщались к великой русской культуре, к великим книгам, наполненным вечными идеями. Каждому из первых русских учителей на Чукотке должен быть поставлен памятник. Ведь они годами не получали зарплаты, переходили на полное иждивение родителей своих учеников, но ни разу у них даже не возникало мысли, чтобы бросить работу или пожаловаться. Они были настоящими рыцарями новой идеи. Нам бы хоть немножко от их самоотверженности и преданности. Когда рассуждают о гуманизме, я живо представляю и Георгия Сергеевича, и его товарищей, которые первыми пришли в наши нынлю, в наши яранги, в непривычный, совершенно чужой мир, словно к жителям других планет. Вот настоящий гуманизм… Недавно я читал книгу о шведском докторе Швейцере, который в джунглях построил больницу и лечил африканцев. За это он был удостоен Нобелевской премии. Наши русские учителя заслужили не меньшие почести. Ты бы посмотрела, с какой трогательностью встречали Георгия Сергеевича чаплинцы!.. Убежден, Нотанват без колебания отдал бы ему ярангу…»

Нанок написал эти слова и остановился. Как он раньше не догадался? Конечно, Георгий Сергеевич — это тот человек, который поможет. Вспомнил, как Нотанват здоровался с профессором, обнимал его и смеялся.

Воспоминание о яранге окончательно отвлекло Нанока от письма, и он торопливо написал несколько заключительных строк.

По дороге на почту он тщательно обдумал план действий и пришел к решению, что надо начинать исподволь, издалека. В первую очередь надо убедить профессора в совершеннейшей необходимости приобретения для Анадырского музея яранги.

С берега шли люди, неся за плечами большие кожаные мешки, наполненные итгильгыном[10] и желтыми кубами китового жира. Кое-кто тащил долю в простом ведре или даже в тазу. Значит, они уже не имели кожаных мешков, не делали их.

В почтовом отделении было жарко. Почему-то здесь топили печку даже в теплые летние дни.

Он подал письмо. Девушка подержала конверт, кинула на весы и потребовала дополнительную плату.

«Однако, много написал сегодня», — подумал про себя Нанок, подавая деньги. Из соседней комнаты вышел парень в клетчатом пиджаке и спросил Нанока:

— Не хотите позвонить по телефону? Сегодня отличная слышимость.

— Спасибо, нет.

Девушка, принявшая письмо от Нанока, спросила:

— А что Зина пишет? Мы с ней учились.

Нанок смешался. Сознаться в том, что он не получил от Зины ни одного письма? Тогда будет смешно и непонятно, почему он чуть ли не каждый день отправляет такие объемистые послания.

— Ничего особенного, — уклончиво ответил Нанок.

— На материк не собираются на гастроли?

— Что-то она говорила про это, — невнятно пробормотал Нанок.

— Будете писать, передайте привет от Веры Тагьюкай, — попросила девушка.

— Обязательно! — Нанок обрадовался, что тягостный для него разговор закончился и поспешил уйти.

В следующий раз надо писать поменьше и опустить конверт в почтовый ящик.

Интересно, как читает письма Зина? Он попытался представить ее лицо, но каждый раз вспоминал портрет актрисы Самари, ее еле наметившуюся улыбку, прозрачную глубину лица под пышной кружевной шляпой. Первое сравнение, пришедшее тогда в тундре, оказалось коварным: чем больше Нанок старался вспомнить лицо Зины, тем яснее и отчетливее возникал в памяти портрет актрисы, да так явственно, что, имей Нанок художественные способности, он мог бы воспроизвести портрет по памяти. И каждый раз, садясь за письмо, он видел перед собой не только сам портрет, но и чувствовал себя в зале Музея изобразительных искусств.

Откровенно говоря, образ Зины у него почти полностью слился с портретом, и, разговаривая с ней на бумаге, Нанок иногда чувствовал, что мысли ускользают, облекаясь в прозрачные словесные одежды. Он вспоминал тот странный румянец на лице, словно высвечивающий кожу из самой глубины. И, думая о девушке, Нанок все чаще чувствовал удивительное тепло в груди.

Вечером собрались у Раисы Петровны отметить приезд Георгия Сергеевича. Гостей угощали нерпичьей печенкой — Анахак постарался.