– Никогда не спрашивайте у адвокатов, виновны ли их клиенты. Если бы Джеку Потрошителю понадобились мои услуги, я бы защищал его интересы. Но не следует смешивать профессиональный долг защитника и способность верить своему подопечному. Сия последняя черта принадлежит сфере частной жизни. В глубине души я противник смертной казни. Когда государство убивает, оно приравнивает нас к самому кровожадному из убийц.

– Вы хотите сказать, что Маркус заслуживает виселицы?

– Я хочу сказать только, что вы достаточно умны, чтобы составить обо всем собственное мнение. Никто не знает Маркуса Гарвея так близко, как его узнаете вы.

Он открыл мне дверь и вдруг улыбнулся. На лице такого человека, как Нортон, подобная робкая улыбка удивляла своей неожиданностью.

– Знаете что? – произнес он откровенным тоном. – Теперь, когда я могу на вас рассчитывать, в этом деле нас стало трое. Один человек, один благородный дух и один рыцарь. Не знаю только, как точно распределены роли.

– Я вас не понимаю, – сказал я. Улыбка стерлась с лица Нортона.

– То, что произошло в Конго, непостижимо для человеческого ума, Томсон. Эта история из тех, которые заставляют тебя сомневаться во всем. Выслушайте ее и запишите. Я никогда не слышал ничего столь невероятного. Никогда. Думаю, и вы тоже.

Я уже говорил, что Нортон создавал впечатление молодого и честолюбивого адвоката. Моя интуиция подсказывала мне и другое: за этим хладнокровием улитки скрывался отбойный молоток разума; для этого человека не существовало друзей и врагов; у него были блестящие мозги и твердая воля, призванная служить в основном эгоистичным целям. Люди такого склада не могут оказаться в тех же рядах, что Томи Томсон.

Нам бы следовало чаще прислушиваться к нашему внутреннему голосу.

3

С самого первого дня моей работы мне пришлось столкнуться со значительными сложностями. Маркус Гарвей еще не был осужден, и, каким бы странным это ни показалось, данное обстоятельство не помогало мне, а лишь создавало значительные неудобства.

Приговор ему еще не вынесли, а потому Гарвей не мог пользоваться правами, предоставленными заключенным. Юридически он просто содержался под стражей в ожидании суда. Заключенные, отбывающие наказание после вынесения приговора, имели больше прав как раз в той области, которая интересовала меня: посещения родственников и друзей. Лицам, временно содержащимся под стражей, полагались только два часа свидания один раз в две недели. Таким образом, мне предстояло как-то исхитриться, чтобы расспросить его обо всем во время этих коротких бесед.

Два чиновника проводили меня по тюремным коридорам. Проходя мимо мастерских, я заметил, что пилы, рубанки и угольники, которыми пользовались заключенные, были прикованы к стенам цепочками. Мое сердце сжалось: здесь даже предметы лишались свободы.

Наконец мы вошли в практически пустую комнату. Это была такая же камера, как и все остальные, но в ней стояли два стула и длинный прямоугольный стол. Меня ожидал сержант с усами серба и прямой, как аршин, спиной. Пуговицу на воротничке и пряжку на ремне разделяло огромное расстояние. Я подумал, что министерству пришлось понести дополнительные расходы на ткань для этой гимнастерки, впрочем, затраты вполне компенсировались внушительным видом его высоченной фигуры. С этим человеком мне предстояло общаться на протяжении всех моих посещений, и я мысленно окрестил его Длинной Спиной.

Мой слух возвестил мне о приближении Маркуса Гарвея прежде, чем я увидел его. Из коридора донеслись ритмичные звуки, словно там передвигался некий механизм из дерева и железа.

Когда заключенный вошел, мои предположения подтвердились: его запястья и щиколотки были скованы цепями, которые производили больше шума, чем причиняли неудобств, а обут он был в деревянные сабо; это объясняло своеобразное сочетание звуков. В тюрьме он носил казенную одежду того мышино-серого цвета, который делает заключенных похожими на души в чистилище. Но даже тоскливый серый цвет не мог обезличить Маркуса Гарвея.

У него была экзотическая внешность. Серая оболочка лишь подчеркивала иные цвета, которые, по контрасту, выделялись еще ярче. При первом же взгляде на Гарвея в глаза бросалась шапка густых вьющихся волос, как у жителей Марокко, – по таким шевелюрам сходят с ума некоторые женщины. Смуглое лицо блестело, как смазанное оливковым маслом кожаное седло, и с этого лица на меня смотрели зеленые глаза, которые излучали фосфоресцирующий свет, подобно летним светлякам.

Когда я вспоминаю наши встречи, мне кажется странным, что в наших отношениях тон всегда задавал я, несмотря на то что Маркус, как мне казалось, был на несколько лет старше меня.

Причин тому было несколько. Во-первых, я прекрасно знал, что первое впечатление, которое мы производим на других, имеет решающее значение. Хорошо одетый и причесанный человек – это уже полтора человека. Поэтому я тщательно подготовился к первому визиту в тюрьму. Мои волосы были коротко пострижены и смочены лосьоном. Грустно признаться, но в девятнадцать лет на мою красивую русую шевелюру наступали две алчные залысины, их языки проникли настолько глубоко, что оставшиеся волосы у основания черепа сосредоточились там золотистым валом. Я укладывал их аккуратнейшим образом. Каждый волос ложился в нужном направлении, словно солдаты на построении. Я не мог себе позволить покупать дорогую одежду. Но кто сказал, что без больших затрат нельзя одеться опрятно и иметь достойный и даже элегантный вид?

Положение Маркуса, напротив, являлось изначально ущербным. Он был пленником со всеми вытекающими последствиями, и ему приходилось подчиняться всем вышестоящим лицам. Кроме того, еще одна особенность подчеркивала его приниженное положение: тело Гарвея, отличавшееся неоспоримой красотой, дикарской и цыганской, имело некий изъян, который ее портил. Определить, в чем именно заключался этот изъян, было нелегко. Удивительно, но два стражника, сопровождавшие его, отнюдь не отличались гигантским ростом, и тем не менее казались на целую голову выше заключенного.

Наконец я заметил, что его бедренные кости были короче, чем обычно. Этот дефект мог бы испортить даже более совершенную фигуру. Коленные чашечки, не решившиеся вовремя занять свое место, сводили на нет все остальные эстетические достоинства. Когда он шагал, то напоминал некое подобие марионетки в руках неопытного кукловода.

Я уже собирался было занять свое место за столом, когда сержант Длинная Спина остановил меня:

– Нет, пожалуйста, не здесь.

Он приказал двум конвоирам поставить стулья у коротких сторон прямоугольного стола. Таким образом создавалось расстояние, непреодолимое для наших рук, и становился невозможным любой контакт между нами. Мне пришло в голову, что мы сидели как богатые супруги, которых накрытый к ужину стол скорее разделяет, чем объединяет. Вместо прибора у Маркуса были его цепи, а у меня – чистые листы бумаги и карандаш. (Скоропишушее перо у меня изъяли, потому что оно было металлическим и остроконечным).

– Мы будем начеку, – заявил сержант Длинная Спина, – если вдруг возникнут проблемы.

Из его слов было неясно, кто мог спровоцировать эти проблемы: Маркус, я или мы оба сразу. Я много раз беседовал с Маркусом Гарвеем. И должен сказать, что этот длиннющий сержант был неизменным свидетелем наших разговоров. Он всегда сидел на своем месте, за решеткой, с исключительной воспитанностью пропуская мимо ушей наши слова и внимательно следя за движениями наших рук. Его никто не заменял, он никогда не брал отгулов и не болел.

Сержант напоминал безукоризненного сфинкса в человеческом обличье. Я часто задавал себе вопрос: он когда-нибудь отдыхает? Справляет ли свои надобности? И есть ли у него веки?

Для тюрем характерен целый оркестр собственных, скрытых от внешнего мира звуков. Когда мы сели за стол, неизвестно откуда до нас долетел скрежет открывавшихся и закрывавшихся решеток. Обрывки фраз, произносимых человеческими существами и поглощаемых цементом настолько, что невозможно было разобрать ни одного слова.