Но им не суждено было сбыться. Все вышло гораздо проще, чем он себе представлял: два года они были помолвлены, потом поженились, и брачная ночь прошла в тихих ласках; Корин была печальна и снисходительна; положив его голову к себе на плечо и поглаживая его влажные спутанные волосы, она говорила, что любит его, он думал, что тоже любит её, и, наверное, это была правда. И он решительно похоронил в тёмном углу своей памяти ту игру воображения, которая так преследовала его после их первой встречи.

Они поженились в июне 1938 года, когда Лерой окончил юридический факультет и уехал в Ричмонд работать в фирме, которой руководил один из дядей Корин. Усердный и добросовестный работник, Лерой неплохо проявил себя в этой фирме. Но уже к началу 1941 года он стал ощущать, что в жизни его чего-то недостаёт. Тут началась война, его послали в Европу. Когда же он вернулся в Ричмонд, на него снова навалилось гнетущее ощущение пустоты его жизни. В далёком Паркертоне умер его отец. Матери к этому времени уже не было в живых. Тогда-то Лерой внезапно понял, что остаток своих дней должен провести в старой конторе отца на площади Суда в Паркертоне, а остаток ночей — рядом с Корин в обветшалом белом доме в тени древних дубов на окраине города.

Шли годы. Она примирилась с их скучноватой жизнью и даже с тем, что их дом под дубами так и не был отремонтирован. В первые годы Лерой ходил с ней в епископальную церковь, позже — в пресвитерианскую, в которой его отец когда-то был настоятелем. Затем пресвитерианцы отступили перед баптистами, здание церкви переделали под жильё, а Лерой и Корин стали посещать баптистскую церковь.

Корин скромно творила добрые дела. Когда какая-нибудь семья попадала в беду, Корин всегда была тут как тут: она нянчила детей, ухаживала за больными, мыла раненых, грязных и заразных, молилась над умирающими. В конце концов весь Паркертон и близлежащие окрестности знали, что если в какую-нибудь семью, белую или чёрную, войдёт беда, от Корин Ланкастер можно наверняка ждать помощи.

Лерой привык к телефонным звонкам посреди ночи или к голосу какого-нибудь негритёнка у чёрного хода: «Моя мамочка, она больна, она умирает, вы придёте?»

И тогда Лерой вставал, одевался и вёз жену туда, где она была нужна. Иногда она отсылала его домой, иногда он ждал её в машине, глядя на свет в окне хижины или лачуги.

В брачную ночь, когда он уже начал засыпать, она выскользнула из-под одеяла, опустилась на колени возле кровати, и в лунном свете он видел её волосы, влажные и вьющиеся, видел её грудь, прижатую к краю кровати и словно символизировавшую умерщвление плоти, а потом почувствовал, как Корин нащупала в темноте его руку и, сжав её, стала беззвучно молиться. С тех пор она молилась каждую ночь, а потом снова забиралась в постель и клала его голову себе на плечо.

Детей у них не было.

И вот Лерой стоит на растрескавшемся тротуаре и не отрываясь смотрит на огонёк под дубами, представляя себе, как она сидит сейчас на кухне. Годы почти не изменили Корин. Седина в пепельных волосах была незаметна, и они все так же вились надо лбом, точно дымка. Серые глаза сохранили ясность. Белая кожа осталась такой же нежной, морщины почти не тронули её. И даже фигура её, воспламенившая его воображение при первой их встрече, почти двадцать лет назад, совершенно не изменилась.

Лерой ощутил внезапное желание войти в калитку и подкрасться к дому. Ступать надо будет осторожно, чтобы сухие жёлуди, усеявшие землю, не затрещали под ногами в темноте. Он представил себе, как потихоньку заглядывает в окошко и видит её одну в залитой тусклым светом кухне.

Что бы он там увидел?

У него перехватило дыхание.

Он вдруг почувствовал себя старым и опустошённым. «Боже мой, — подумал он, — когда же я успел так состариться? И когда же я наконец научусь жить в реальном мире?»

Вернувшись на площадь, он опять посмотрел на белый «бьюик» у обочины под освещённым окном кабинета, где совещались Маррей Гилфорт и Фархилл. Потом обернулся и поглядел на здание суда. В квартире судьи Поттса тоже горел свет. Интересно, о чём думает сейчас судья?

Лерой пошёл к себе в кабинет, зажёг свет и сел к столу. Он сказал жене, что ему надо поработать перед завтрашним заседанием. Но делать в сущности ему было нечего. Он просто сидел и думал о том, что случилось днём.

О том, как женский крик, безудержный и звонкий, разорвал тишину ярко освещённого зала. Нет, наверное, это был сон, так часто снившийся Лерою, сон, в котором виновные сами признают свою вину, безвинные не бывают несправедливо осуждены, подлость отступает перед честностью и справедливость торжествует. Тот сон, в котором Лерой Ланкастер наконец-то оказывается победителем.

Конечно же, сегодняшнее заседание — сон: ведь Лерой Ланкастер побеждал только в мечтах.

Он смотрел на Кэсси, стоявшую, слегка приподняв руки, будто готовясь обнять кого-то, и чуть запрокинув голову, но ни на кого не глядя, — не отрываясь смотрел на неё и тем не менее не верил, что всё это не сон, и снова наслаждался своими всегдашними мечтами, и снова мучился, потому что не верил в их осуществление, а тишина в зале длилась уже целую вечность.

Потом он увидел, что Анджело Пассетто, его подзащитный, вскочил на ноги и тоже что-то кричит.

И Лерой вдруг разобрал, что именно кричит Анджело.

«Piccola mia, piccola mia!» — кричал Анджело.

Не слыша ни криков публики, ни стука молотка, Кэсси через весь зал смотрела только на Анджело Пассетто, и лицо её сияло от счастья.

Лерой не мог отвести глаз от этого лица.

Наконец профессиональный инстинкт заставил Лероя оторваться от женщины и посмотреть на присяжных. Не обращая внимания на переполох в зале и стук судейского молотка, Лерой пристально изучал лицо ближайшего к нему присяжного. Это был довольно пожилой мужчина, высокий, худой, явно не горожанин, одетый в вылинявшую голубую рубашку и штаны цвета хаки; нестриженые, песочного цвета волосы падали на вытянутое лицо со впалыми щеками; челюсти медленно, безостановочно двигались, жуя табак, а плоские голубые глаза, такие же блеклые, как и рубашка, не отрываясь глядели на Анджело Пассетто.

Потом Лерой увидел, как этот человек перевёл тяжёлый взгляд своих выцветших глаз на сияющее от счастья лицо женщины, глядевшей на Анджело. На мгновение у присяжного отвисла челюсть и он тут же снова уставился на Анджело, сунув кусочек табаку за щеку и перестав жевать. Чем дольше он смотрел на Анджело, тем сильнее сжимались его челюсти, резче выступали желваки на скулах, а глаза зловеще щурились, словно глаза охотника, следящего за своей жертвой поверх прицела и уже готового спустить курок.

Лерой чуть заметно повернул голову в сторону Анджело.

— Сядьте, — приказал он резко, но очень тихо, почти не разжимая губ и не глядя на Анджело.

Но Анджело, казалось, не слышал его и продолжал, не скрываясь, стоять под перекрёстным огнём враждебных взглядов. Лерой повернулся к нему и по-прежнему тихим, но дрожащим голосом прошептал:

— Черт вас побери, идиот! Сядьте!

Медленно, не взглянув на Лероя, все так же не отрывая глаз от женщины на другой стороне зала, Анджело опустился на стул.

Идиот! Ну зачем он позвал её, зачем вскочил у всех на виду и уставился на неё, купаясь в счастливом сиянии её лица. Ведь этим он сам вызвал на себя огонь враждебных взглядов всех этих людей, которые никогда не простят ему его счастья, потому что смотрят на него из-за колючих зарослей своих неосуществившихся желаний, своей убогой жизни, своей зависти.

Все они — судья, присяжные, Фархилл, Маррей Гилфорт и публика в зале — готовы были убить Анджело Пассетто только за то, что он, не скрываясь, стоял перед ними, озарённый сиянием счастливых глаз Кэсси Спотвуд.

«Боже мой, — думал Лерой. — Вот так всегда. И теперь уже ничего не изменишь».

«Да, так было всегда», — думал он, сидя в ту ночь за письменным столом у себя в кабинете, где ему было' совершенно нечего делать. Он даже не потрудился зажечь свет.