Ну и что бы, друзья, после такого ослепительного дебюта сделал бы обычный фестех, не армеец и не умеющий в нужный момент договориться? Конечно, он бы весь сжался, скомкался от стыда и погрузился бы затем в пучину рефлексии и глубокого самоанализа. Мол, да (ну в смысле — нет)… Ну, не попал маленько в такт. Но я буду… я буду стараться… запишусь в ЛУР, подтяну произношение и грамматику… позанимаюсь дополнительно, вот хоть с тем же Максом, у него все-таки золотая медаль после спецшколы… и к зимней сессии явлюсь на кафедру иностранных языков решительно другим человеком, нет, честно!..

Но, конечно, наш герой был не из того мяса слеплен. Так что, схватив свежевыданную зачетку наперевес, словно полузащитник Ролан Гусев мячик после несправедливо, на его взгляд, назначенного штрафного, он грудью попер на несчастную преподавательницу Зарецкую, огласив аудиторию диким криком: «Не, ну ВероМихално! Нет, но да, но по сути-то! Но если не буквой закона, но его духом, так сказать, применить — ведь отчасти верно же перевел!!! ВероМихално!!! Ведь «импрессионисты» же — они как раз от слова «впечатление», а с величием их, я надеюсь, Вы возражать не будете! Я на выставке их летом побывал, может… — вы-дохнулось в качестве последнего аргумента, — вот и вырвалось… само…»

Разумеется, сердце строгого, но в глубине души справедливого арбитра ёкнуло, и первоначальное решение было пересмотрено. Розовощеко улыбаясь, наш будущий друг проследовал на место, всем своим видом выражая «Не, ну а чо… игровой момент, а счёт на табло, на усмотрение судьи… так что не было руки, ребяты. НЕ БЫ-ЛО».

Так Конь договорился во второй, и далеко не последний, раз, а мы познакомились с Конём…

…Ситуация забавным образом почти зеркально отразится через три года, во время стартовых мучений над вторым уже, французским языком, на свое первое занятие которым наш герой явится где-то ближе к декабрю. Проведенный им экспресс-опрос Митрича, уже уверенно (четыре полноценно посещенных пары) овладевавшего всеми изысками этого прекрасного наречия любви, показал следующее:

Вооруженный таким могучим лингвистическим аппаратом, наш герой смело вонзился за первую парту.

К сожалению, до «бордо» и «рено» дело так и не дошло, так как для начала преподавательница Яншина (полный антипод Веры Михалны Зарецкой в плане педагогики и вообще взглядов на эту бренную жизнь) предложила проявить себя на почве знания алфавита. Бойко оттарабанив «а-бэ-цэ-дэ-е-эф-жэээ…», герой замялся

Хорошо еще, что это был четвертый курс, когда вместо «языка» можно было уже необременительно взять какой спецкурсик… но это так, к слову.

…А вскоре и подружились.

Стояла обычная лабораторная работа…

Знаете ли вы, друзья, что такое настоящая «лабораторная работа» на Фестехе? Нет, этого вы не знаете, потому что и узнать вам, собственно, неоткуда. А между тем…

А между тем, когда наши друзья из всех прочих высших учебных заведений столицы (включая и прославленный Университет), ежедневно отсидев свои законные две-три пары по схеме «лекция плюс семинарчик», уже к обеду могли спокойно предаться всем радостям молодости и насыщенной личной жи… (зачеркнуто) могли предаться всем прелестям самосовершенствования и индивидуальной работы над личными интеллектуальными показателями — мы же переходили ко второй части познания прославленной «системы Физтеха». И единственные за неделю четыре пары в день против обычных пяти — были Праздником…

Потому как что есть настоящий, сформировавшийся специалист, увенчанный гордым дипломом МФТИ? Это не только человек, могущий более-менее осознанно покрыть разными научными закорючками обычный лист формата А4. Это еще и человек, худо-бедно способный применить свои богатые теоретические познания на практике: то есть собственноручно что-нибудь спаять, просверлить, отфрезеровать и даже получить на осциллографе красивые, хотя и сами по себе бессмысленные «фигуры Лиссажу». В конце концов, ведь именно Практика суть единственный критерий Истины, и никак иначе.

Так оно и было. Весь первый курс мы, отбарабанив с утра Теорию, после обеда переходили к Практике: сосредоточенно паяли, сверлили, фрезеровали и высекали «фигуры Лиссажу» в многочисленных подвальных мастерских. Вспоминается в этой связи студент Сергей Базилевич, который решил однажды вручную нарезать резьбу на токарном станке, забыв, правда, переключить его на семьдесят оборотов в минуту с имевшихся в наличии двух тысяч… и только отчаянный прыжок старшего мастера Нифантьева спас тонкие, музыкальные пальцы нашего наследника Джо Сатриани. Или тот же Конь, однажды в крайней степени любопытства сунувшийся в установку во время испытаний образца «на разрыв» в рамках краткого курса практического сопромата. Да, хорошо еще, что «на разрыв», а не на сжатие. Да что там Конь и Базилевич, когда сам автор, вспомнив свое краткое пребывание в школьном кружке радиоэлектроники, умудрился спаять jk-триггерный мост непосредственно под напряжением в «соточку» вольт, получив, таким образом, вместо законного «зачетика» лишний часик занятий по технике безопасности, эх…

Но осверловка и фрезерование — это, так сказать, все-таки еще прелюдия. Лабораторная работа, «лаба» — вот тот оселок, которым по-настоящему проверяется фестех. Сможешь ты вот так вот прямо, непосредственно здесь и сейчас, подтвердить какой-нибудь фундаментальный закон Природы, начиная от очевидного закона тяготения и заканчивая несколько умозрительным Законом Больших Чисел? Ну, или опровергнуть, как оно, по правде сказать, у нас в основном и получалось? А опровергнув — не смалодушничаешь ли, не пойдешь ли скользкой дорожкой «допусков», «погрешностей», да и просто, подчас, откровенных подтасовок опытных данных? Найдешь ли в себе силы с мысленным криком «А все-таки она вертится!» встать перед лицом педагога и доказать-таки ему, твердо опершись на факты, равенство нулю массы электрона и полную абсурдность уравнения Менделеева-Клапейрона? Сумеешь ли даже ценой «неуда» отстоять право на жизнь тезиса «Чем дальше эксперимент от теории — тем ближе он к Нобелевской премии», и так далее?..

На самом деле, успешность «лабы» во многом зависит от личности «лабника», то бишь непосредственно ведущего занятие наставника. Случались у нас и настоящие подвижники своего дела, вроде старшего преподавателя А.А. Теврюкова. Как-то раз студент Маракасыч явился к нему на «сдачу» с совершенно потрясающим результатом: все точки на его финальном графике образовывали какую-то совершенно идеальную окружность… (Тут надо немножко пояснить: для удобства подтверждения (ну, или опровержения) той или иной исследуемой закономерности, координаты осей выбираются таким образом, чтобы полученные экспериментатором точки ложились (ну, или НЕ ложились) на прямую. Если ложатся — всё в порядке, если нет, и Вы твердо в этом уверены — пишите скорее в Нобелевский комитет, это как раз по их ведомству… — Словарь-минимум). К чести Алексея Андреевича, он не впал в отчаяние, а, быстренько разобравшись с остальными, пригласил Маракасыча для более детальной беседы. В течение последующего часа, кое-как обосновав-таки чудовищные допуски и включив в рассмотрение нереальное стечение всех возможных погрешностей и обстоятельств, они все-таки достигли результата: бывшая окружность прямо на глазах чудесным образом распрямилась, и вера человечества в торжество закона Бойля-Мариотта была восстановлена… так бы и «отгрыз» Маракасыч свой законный «трояк», кабы Алексей Андреич в последний момент не заметил, что координаты-то он все-таки перепутал, так что с таким трудом обретенная прямая вновь свернулась в нечто уж совсем невообразимое…

Да, но вот ту лабу вел доцент Овчинников Алексей Петрович, обладатель кургузого и, согласно меткому определению Митрича, «засранного ради светлых идеалов науки пиджачишки», полная, в некотором смысле, противоположность преподавателю Темрюкову В самом, кстати, определении про «пиджачишко» нет ничего обидного: в переводе с образного языка студента Митрича это означало «Человек, ради служения Высокому отказывающийся от ряда мирских благ», так что метафора в данном случае вполне себе «восходящая». Да, идеалам Науки служил Алексей Петрович преданно… и, правда, что уже гораздо хуже — того же требовал и от нас. Лабораторные работы под его началом проходили… ну, собственно, проходили так, как они и должны были проходить. Сначала короткий, но жесткий опро-сик по теоретической составляющей проблемы, затем «допуск» по материальной, так сказать, части эксперимента, потом, собственно, кропотливая, с соблюдением всех «пунктов», работа, ну и под конец — скрупулезная (пары на две-три, не больше) защита результатов.

А еще более того — та лаба была «парная», то есть выполнять ее, ввиду необычайной сложности, нужно было вдвоем. Разумеется, в пару мне немедленно достался наш будущий всех общий друг, отчего я, вспомнив совсем свежий эпизод на английском, мысленно похолодел. И научная интуиция, надо заметить, не подвела будущего знаменитого писателя…

Перед самым началом занятия он отозвал меня в сторону и тихо сказал: «Миш, у меня там тетка… короче, заболела тяжело… надо слиться… ты прикрой меня там, перед Овчиной уж, ладно? Придумай чего-нибудь. За мной, сам понимаешь…» И вслед за этим — натурально и стремительно слился.

А я остался. Кое-как отдувшись на «допуске» за двоих (вторую половину вопросов доцент Овчинников тоже, само собой, переадресовал мне… я же говорю, это вам не Алексей Андреевич, тот бы, может, и замял это дело…), я кое-как приступил к работе.

Задача была поставлена серьезная: предстояло получить расплавленные пары вольфрама (температура кипения десять тысяч градусов по Кельвину… ну или по Цельсию, что в данном случае уже одно и то же) и снять их тактико-технические характеристики. Дело шло трудно, второй пары рук явственно не хватало. Агрегат, похожий на ядерный реактор в миниатюре, каким его изображают в кинематографе, шипел и трясся, цифры бешено скакали на мониторе, стрелка термометра нервно дрожала в районе «красной» зоны с надписью «Неминуемый взрыв, тревога и полная эвакуация».

Неожиданно сверху над моими муками навис доцент Овчинников и в ужасе выкрикнул: «Слушайте, Лебедев! А что же Вы дроссельный патрубок-то не держите??? Где вообще ваш напарник, вы что, в одиночку работаете???» «Так эта… у Коня-то… ну в смысле — у студента Дмитрия Р. … тётка там у него… того…» — по моим несколько, прямо скажем, перепуганным глазенкам доцент сразу понял, что и про Фокса, и про Верку-модистку, и про дроссельный патрубок я слышу в первый раз. «Эх, первый курс, вашу мать, зелень сопливая, — вздохнул бывший ученик Ландау и, кряхтя и перекособочившись, полез куда-то за установку, — Так, а это ТУТ ЧТО у вас, да вы вообще читали подготовительный материал, как вы допуск-то прошли, там же ясно сказа…»

Закончить свою мысль старший преподаватель кафедры общей физики не успел. Какой-то очередной патрубок со свистом вылетел из своего дросселя, и мощная струя кипящего масла брызнула на и без того засранный пиджачок. Расплавленный вольфрам закапал доценту Овчинникову прямо на темечко, но он мужественно продолжил борьбу с техногенной катастрофой. И с удивленным возгласом «Шо цэ ж за таке?!» бежал к нам украиноговорящий студент Юрий Пухляев с огнетушителем наперевес…

В общем, не буду описывать, что было дальше — сообщу лишь, что ту лабу я благополучно сдал. Где-то к концу второго курса, конечно, но все-таки. А в тот вечер мое и без того неважное настроение окончательно испортил любимый «Спартачок», в заключительном матче розыгрыша-1990 уступив друзьям-армейцам 1:2. То первенство, с учетом снявшихся прямо по ходу дела команд Грузии и Литвы (такое, напомню, было время… тревожное), разыгрывалось по крайне укороченной формуле, так что потеря двух очков оказалось фатальной: мы тут же вылетели за пределы тройки призеров, завершив сезон на постыдном после «золота»-89 пятом месте…

В понедельник утром, явившись на Фестех, я первым делом увидел цветущего Коня. «Тетка, небось, кеды двинула — наследство оставила, не иначе… прям вон — аж сияет…» — подумал я.