Раздув это огромное пламя, они ускользают, и кто последует за ними, увидит, что они бегут далеко в поле к ночному табору или спешат к черномазому скомороху, храпящему в конюшне на навозе. Есть злость в истерике их пляски: можно подумать, что эти жестокие плясуньи забавляются, дразня страсти и истязая желания. Их любимый костюм кажется эмблемой этой свирепой игры. Это юбки с нашитыми кусками красной материи, вырезанной в форме сердец: сердец раненных, сердец пронзенных, сердец пойманных, как бабочки на лету танца, сожженных в пламени этих глаз, бесплодных и ослепительных, и наколотых на сверкающую юбку, их соблазнившую, булавками «порчи», сердца врагов, выставленные напоказ, как головы гяуров на зубцах сераля, — коллекция убитых сердец, выставленная жестокой красавицей, украшающей себя ими, как пантера пятнами свою шкуру!

Эта верность мужчинам своего племени является не столько добродетелью, сколько инстинктом крови. Их охраняет презрение, а не стыдливость. Эти самые женщины, которых не сможет соблазнить золотой дождь, продадут за одну гинею честь молодой девушки. Только среди цыган можно встретить своден-девственниц. Эти горностаи превосходно умеют расхваливать грязь и заводить в тину.

Красота цыганок вспыхивает и проносится, как метеор. Они быстро стареют, и безобразие пожирает их. Все в них — крайности, нет середины между Пери и чудовищем. Встретивший на дороге одну из этих старух-уродин останавливается, точно окамененный взглядом Медузы. Солнце их сжигает, дождь покрывает ржавчиной, ветер губит, годы искажают и сгибают пополам. Их лицо представляет одно нагромождение морщин, которые резко обозначаются при свете голубого неба. Одни глаза сохраняют звездный блеск, пророческие зарницы заступают место чувственного пламени.

Из своего свободного царства крылатого танца они спускаются в таинственную империю мрака. Они только переменяют трон. Сколько неверующих поверило оракулам, исходящим из этих замогильных уст! Сколько сердец было вскрыто этими зрачками, горящими как угли и читающими во мраке! Сколько людей, пришедших с улыбкой на устах, вышли из их пещеры задумчивыми, как Макбет после появления ведьмы.

Люди сумели разобрать египетские иероглифы и ниневийские клинообразные надписи, никто еще не разгадал загадку этого племени, живого и существующего. Обязанность ли философа, или натуралиста разобрать его душу, по-видимому, лишенную всех способностей мышления и морального чувства. Народ без традиций, состоящий из индивидуальностей, лишенных памяти! Какое чудо сохранило слиток этих столь подвижных молекул? У него нет истории; придя к нам в сказочном облаке, он привык жить в нем и так сгустил все тени, что сам не мог бы отличить теперь реальностей от своих вымыслов. Никаких воспоминаний о первобытной истории, никакой тоски по родной земле. Можно подумать, что в первый же день своего исхода он перешел вплавь реку Забвения.

У него нет бога. Его религия подобна религии журавлей, которые вьют гнезда сообразно времени года, не отличая карниза готического собора от балкона пагоды. Католик в Испании, протестант в Англии, магометанин в Азии, он переходит из Церкви в Мечеть, от обрезания к крещению с невозмутимой беззаботностью. Народ в Валахии говорит, что «цыганская церковь была построена из сала и собаки ее съели». В их атеизме нет ничего кощунственного, они не отрицают, они не утверждают — только их непостоянный дух ускользает от стеснений догматов, как их подвижное тело — от оседлого существования. Этот признак расы наблюдался и был засвидетельствован во все эпохи. Таллеман де Рео рассказывает, что королева Анна Австрийская поместила в монастырь для обращения молодую танцовщицу по имени Лианса, которая забавляла двор Людовика XIII. «Она едва не довела всех до неистовства, — говорит он, — потому что начинала танцевать, как только речь заходила о молитве».

Каким образом цыган мог бы подняться до идеи божества, когда у него едва ли есть сознание собственной личности? Он так же мало знает о себе, как птица о естественной истории, каждая ночь стирает для него события предшествующего дня, каждое утро он пробуждается к существованию, как бабочка, вылетающая из своей куколки. Расспросите его о минувшей жизни, он путается — бормочет и рассказывает вам отрывки своих снов… Борроу передает слова старого гитано, которые проливают странный свет на то, что совершается в этих темных головах. «Помню, — сказал ему его проводник Антонио, — что, будучи еще ребенком, я начал однажды бить осла. Мой отец тотчас же схватил меня за руку и стал мне выговаривать: «Не бей этого животного, потому что в нем живет душа твоей сестры». — «Разве ты можешь этому поверить, Антонио?» — воскликнул Борроу. На что цыган ответил: «Да, иногда, но иногда и не верю. Есть люди, которые ни во что не верят, даже в то, что они сами существуют! Я знал одного старого Калоре, очень старого, ему было за сто лет, который всегда повторял, что все вещи, которые мы видим, — одна ложь и что не существует ни мужчин, ни женщин, ни лошадей, ни мулов, ничего из того, что кажется нашим глазам существующим».

Не в этом ли ключ загадки? Не являются ли эти слова нравственным паролем кочевого племени? Они объясняют его наивную извращенность, звериные нравы, беззаботность о завтрашнем дне и почему оно проходит равнодушно через города и леса, не различая одни от других. Цыган не живет, он грезит, он проходит с чувством собственного небытия между призраков и всех вещей, он проходит по миру, как светящийся призрак по полотну — без планов и без глубины. Поэтому все действия ему кажутся безответственными и ненужными, как движения тени, лишенной сущности. Зло стирается, добро исчезает, он не больше, чем сомнамбула, заблудившаяся в огромной и насмешливой фантасмагории. Umbra — говорит одна римская гробница. Nihi — отвечает ей соседняя могила. Прошлое, настоящее и будущее цыган заключено в этих двух словах.

Как бы там ни было, их остерегаются, но без ненависти, этих детей Рока, этих праздных королей уединения, этого племени, скорее вредного, чем злого! Они украшают восточными группами пейзажи Европы. Муза часто посещает их становья, каждый раз она уводит оттуда в поэзию или в музыку бессмертные типы: Эсмеральду, Миньону, Фенеллу, Прециозу. Их караваны проносятся посреди трудолюбивых цивилизаций.

Бог весть какой химерический стяг безделья… Часто воображение, утомленное стеснениями общественной жизни, расправляет крылья мечты, чтобы скитаться за их шатрами. В тот день, когда они исчезнут, мир потеряет, правда, не добродетель, но одну частицу своей души».

«В чем мальчик-отличник прав, — думала Светлова, дочитав Сен-Виктора, — так это в том, что возражения ему, мальчику, должны быть действительно не такими беспомощными. Неизвестно, правда ли, что расовые теории создавали умные люди… Но вот возражают им действительно все без разбора, в том числе и дураки».

Итак… Версия со скинхедами сдохла.

Каникулы стремительно приближались к концу. И обратный билет почти жег Айле руки. Она думала уже, что они и расстанутся так — просто как добрые знакомые. И вдруг…

В предпоследний вечер их встречи, когда они бродили вдвоем по городу, он сказал:

— Айла, милая… Я нетороплив по природе… и не люблю в важных вещах поспешности… Если бы вам не надо было через два дня уезжать, я бы не был так смел… Но… В общем, я хочу пригласить вас к себе и познакомить со своими родителями.

У студентки упало сердце. От счастья, конечно. От счастья.

— Знаете, мы живем с родителями за городом. Тихо, большой дом… никакой суеты.

Он обвел рукой гудящую набережную, по которой они с Айлой прогуливались…

— Там у нас сад… Ну, огород, естественно… Есть даже маленькая банька…

— Что такое маленькая банька? — удивилась девушка.

— Ну баня… где парятся.

— О, баня! — Айла мечтательно возвела глаза к небу. — У нас дома — это просто культовое мероприятие! Как все было принято века назад — почти ничего не изменилось…