Завинчивают гайки… Побыстрее! —

Не то поднимут трос, как раз где шея.

И плавится асфальт, протекторы кипят,

Под ложечкой сосёт от близости развязки.

Я голой грудью рву натянутый канат, —

Я жив! Снимите чёрные повязки!

Кто вынудил меня на жёсткое пари —

Нечистоплотны в споре и расчётах.

Азарт меня пьянит, но, как ни говори,

Я торможу на скользких поворотах.

Наматываю мили на кардан

Назло канатам, тросам, проводам.

Вы только проигравших урезоньте,

Когда я появлюсь на горизонте!

Мой финиш — горизонт — по-прежнему далёк,

Я ленту не порвал, но я покончил с тросом, —

Канат не пересёк мой шейный позвонок,

Но из кустов стреляют по колёсам.

Меня ведь не рубли на гонку завели,

Меня просили: «Миг не проворонь ты —

Узнай, а есть предел там, на краю земли, —

И можно ли раздвинуть горизонты?»

Наматываю мили на кардан

И пулю в скат влепить себе не дам.

Но тормоза отказывают, — кода! —

Я горизонт промахиваю с хода!

[1971]

Я оглох от ударов ладоней,

Я ослеп от улыбок певиц —

Сколько лет я страдал от симфоний,

Потакал подражателям птиц!

Сквозь меня многократно просеясь,

Чистый звук в ваши души летел.

Стоп! Вот — тот, на кого я надеюсь,

Для кого я все муки стерпел.

Сколько раз в меня шептали про луну,

Кто-то весело орал про тишину,

На пиле один играл — шею спиливал, —

А я усиливал, усиливал, усиливал…

На низах его голос утробен,

На верхах он подобен ножу, —

Он покажет, на что он способен,

Но и я кое-что покажу!

Он поёт задыхаясь, с натугой —

Он устал, как солдат на плацу, —

Я тянусь своей шеей упругой

К золотому от пота лицу.

Только вдруг… Человече, опомнись!

Что поёшь?! Отдохни — ты устал.

Это — патока, сладкая помесь!

Зал, скажи, чтобы он перестал!

Всё напрасно — чудес не бывает.

Я качаюсь, я еле стою.

Он бальзамом мне горечь вливает

В микрофонную глотку мою.

Сколько лет в меня шептали про лупу,

Кто-то весело орал про тишину,

На пиле один играл — шею спиливал, —

А я усиливал, усиливал, усиливал…

В чём угодно меня обвините,

Только против себя не пойдёшь!

По профессии я — усилитель,

Я страдал — но усиливал ложь,

Застонал я — динамики взвыли, —

Он сдавил моё горло рукой…

Отвернули меня, умертвили —

Заменили меня на другой.

Тот, другой, — он всё стерпит и примет, —

Он навинчен на шею мою.

Часто нас заменяют другими,

Чтобы мы не мешали вранью,

…Мы в чехле очень тесно лежали:

Я, штатив и другой микрофон, —

И они мне, смеясь, рассказали,

Как он рад был, что я заменён.

Мне в ресторане вечером вчера

Сказали с юморком и с этикетом,

Что киснет водка, выдохлась икра —

И что у них учёный по ракетам.

И многих помня с водкой пополам,

Не разобрав, что плещется в бокале,

Я, улыбаясь, подходил к столам

И отзывался, если окликали.

Вот он — надменный, словно Ришелье,

Как благородный папа в старом скетче…

Но это был — директор ателье

И не был засекреченный ракетчик.

Со мной гитара, струны к ней в запас,

И я гордился тем, что тоже в моде.

К науке тяга сильная сейчас,

Но и к гитаре тяга есть в народе.

Я выпил залпом и разбил бокал —

Мгновенно мне гитару дали в руки.

Я три своих аккорда перебрал,

Запел — и запил — от любви к науке.

Я пел и думал: вот икра стоит, —

А говорят, кеты не стало в реках:

А мой учёный где-нибудь сидит

И мыслит в миллионах и в парсеках…

И, обнимая женщину в колье

И сделав вид, что хочет в песни вжиться,

Задумался директор ателье —

О том, что завтра скажет сослуживцам.

Он предложил мне позже на дому,

Успев включить магнитофон в портфеле:

«Давай дружить домами!» — я ему

Сказал: «Давай, мой дом — твой Дом моделей»,

И я нарочно разорвал струну

И, утаив, что есть запас в кармане,

Сказал: «Привет! Зайти не премину

В другой раз, — если будет марсианин».

Я шёл домой — под утро, как старик, —

Мне под ноги катились дети с горки,

И аккуратный первый ученик

Шёл в школу получать свои пятёрки.

Ну что ж, мне поделом и по делам —

Лишь первые пятёрки получают…

Не надо подходить к чужим столам

И отзываться, если окликают.

Кто кончил жизнь трагически, тот — истинный поэт,

А если в точный срок — так в полной мере:

На цифре 26 один шагнул под пистолет,

Другой же — в петлю слазил в «Англетере».

А в тридцать три Христу… (Он был поэт, он говорил:

«Да не убий!» Убьёшь — везде найду, мол.)

Но — гвозди ему в руки, чтоб чего не сотворил,

Чтоб не писал и чтобы меньше думал.

С меня при цифре 37 в момент слетает хмель.

Вот и сейчас — как холодом подуло:

Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль

И Маяковский лёг виском на дуло.

Задержимся на цифре 37! Коварен Бог —

Ребром вопрос поставил: или — или!

На этом рубеже легли и Байрон, и Рембо,

А нынешние — как-то проскочили.

Дуэль не состоялась или — перенесена,

А в 33 распяли, но — не сильно,

А в 37 не кровь, — да что там кровь! — и седина

Испачкала виски не так обильно.

«Слабо стреляться?!» В пятки, мол, давно ушла душа!

Терпенье, психопаты и кликуши!

Поэты ходят пятками по лезвию ножа —

И режут в кровь свои босые души!

На слово «длишюшеее» в конце пришлось три «е», —

Укоротить поэта! — вывод ясен,

И нож в пего — но счастлив он висеть на острие,

Зарезанный за то, что был опасен!

Шалею вас, приверженцы фатальных дат и цифр, —

Томитесь, как наложницы в гареме!

Срок жизни увеличился — и, может быть, концы

Поэтов отодвинулись на время!

Да, правда, шея длинная — приманка для петли,

А грудь — мишень для стрел, но не спешите:

Ушедшие не датами бессмертье обрели —

Так что живых не очень торопите!

[1968–1971]

Я из дела ушёл, из такого хорошего дела.

Ничего не унёс, отвалился в чём мать родила.

Не затем, что приспичило мне, просто время приспело,

Из-за синей горы понагнало другие дела.

Мы многое из книжек узнаём,