Рассыпал письмо по всей комнате. Потом приказал собирать. Нотэ думал, может, он эти кусочки отдаст, и аккуратно собирал, все до последнего клочочка. Чтоб потом сложить и все клочочки прочитать.

Но когда все было собрано, начальник скомандовал:

— В корзину!

Вот это было самое трудное. Он с этими клочочками прямо сроднился, пока их собирал, и теперь словно душу выбрасывал в корзину.

Вышел от Ирода совсем без души. Ничего не чувствовал.

Душа потом наросла, она всегда нарастает, если есть на чем, но в некоторых ее местах он и потом ничего не чувствовал. Мертвые были куски. Их режь, коли — ничего не больно.

У Семена тоже так было. Взять хотя бы это слово обидное: жид. В Западной Украине евреев по старой привычке называют жидами. Люди хорошие и к Семену относятся хорошо. «Вы, — говорят, — не обижайтесь, Семен Михайлович, что мы вас называем жидом. У нас так принято».

А он и не обижается. У него в этом месте, где обижаемся на такие вещи, давно все атрофировалось. Скажут «жид», а ему не больно. Теперь стало больно, когда начал писать роман. Хотя времена Ирода — не наши времена. Но как писать про не наши времена, когда живешь в наше время? Конечно, об Ироде много написано, но кто же верит книжкам? Действительность нужно писать с действительности.

А действительности у нас много. Да еще какой действительности! Ироду, может, такая действительность и не снилась.

Но ему жить в своей действительности, от которой тоже ничего хорошего не дождешься. Потому что никто не любит Ирода и теперь уже вряд ли сможет полюбить. И когда он умрет, его не будут оплакивать. Они будут не плакать, а радоваться, хотя у них есть Стена Плача, а стены радости нет.

И что же Ирод придумал, чтоб добиться всенародной любви? Он приказал в день своей смерти устроить в стране такую резню, чтоб никто не мог радоваться, а все проливали слезы. По нему, по Ироду. В том числе и по нему.

И чтоб долго потом вспоминали:

— А помните, какой у нас был плач, когда умер Великий Ирод?

Господи, ведь оно так и было!.. Это опять вмешивается наша действительность. Ну почему она все время вмешивается, наша действительность?

Господи, как трудно писать роман о жизни! Жить трудно, а писать роман о жизни еще трудней!

О доблестях, о подвигах, о славе Блок забывал на горестной земле, но Зиновий Дракохруст считал, что напрасно он это делал. Ни о чем значительном в жизни не следует забывать, иначе жизнь превратится в ничто, а это уже будет обидно.

И вдвойне обидно Аркадию Михайловичу, потому что он всю жизнь избегал запоминающихся событий. По тем временам обычный поступок уже был событием, но он и поступков избегал, потому что все это обычно плохо кончалось. Но теперь видно: из того, что плохо кончалось, и состояла жизнь.

А может, это просто склероз? Может, в его жизни было что-то значительное, только он не запомнил? Некоторые этим пользуются. Когда не нужно, забывают, а потом начинают вспоминать и даже пишут воспоминания.

Что касается Аркадия Михайловича, то у него был совершенно бесполезный склероз, который ни с какой стороны не мог пригодиться. Жизнь у него состояла неизвестно из чего, в ней вообще ничего существенного не происходило. Воевал, конечно, но что тут особенного? Вон старик Финкель отсидел ни за что тридцать лет — пять еще при царе и двадцать пять при советской власти. Тридцать лет сидел, потом тридцать лет молчал, а теперь рассказывает. И никакой склероз его не берет.

А у Аркадия Михайловича была в жизни только война — чего тут рассказывать? Четыре года стрелял, да так ни разу и не попал. Это уже потом, когда война кончилась, совершил свой самый главный военный подвиг.

Он участвовал в ликвидации банды литовских боевиков и по глупости ее упустил. И ему сказали: не ликвидируешь банду, самого ликвидируем.

Банда была большая, человек пятнадцать. Она пряталась в лесу, в хорошо замаскированном бункере. И он ее обнаружил. И он против нее был один. Но они не видели, что он один, потому что сидели в своем укрытии.

Пользуясь тем, что его не видят, Аркадий Михайлович предложил им сдаться и даже гарантировал жизнь — чего в то время никто никому не гарантировал. Возможно, бандиты решили, что они окружены, а возможно, понимали безвыходность своего положения, но они ухватились за эту гарантированную жизнь и один за другим полезли из бункера.

Грязные, заросшие, они лезли из-под земли, как тараканы, как нечистая сила из преисподней, их было много, а он против них был один. И когда они выбрались наверх, он всех их положил из автомата.

Он себя не помнил, он косил этих литовских боевиков от живота, стрелял так, как никогда не стрелял за все четыре военных года.

Гробоедов и Дракохруст не нюхали пороха, а если нюхали, то совсем в другом месте. Они всю войну провели в глубоком тылу — настолько глубоком, что там уже кончался тыл и начинались новые военные действия. Хотя настоящие бои не велись, но народу полегло, как на фронте. Дракохруст тогда был врагом, а Мухаил Ильянович нашим, но теперь, спустя годы, считается, что Дракохруст был нашим, а Гробоедов — врагом.

Услышав рассказ Аркадия Михайловича, Дракохруст удивился: как же это — гарантировал жизнь, а поступил так, как будто не гарантировал? Может, Аркадий Михайлович испугался? Их же было много, а он был один… Гробоедов объяснил, что вести такую банду под конвоем — дело опасное. Даже если они безоружные, а ты с автоматом. Он сам не один год водил, причем не бандитов, а интеллигентных людей — артистов, ученых, писателей. И то опасался. Но, конечно, не стрелял. Потому что, если правду сказать, а теперь уже можно правду сказать, он никогда не питал к ним ненависти.

Дракохруст опять предположил, что Аркадий Михайлович пострелял их не от ненависти, а от страха. Потому что он ведь им гарантировал жизнь. Если б он им не гарантировал жизнь, он бы им соли на хвост насыпал.

Аркадий Михайлович и сам не понимал, как у него это получилось. Он же их не обманывал, он на самом деле гарантировал им жизнь. Это все из-за автомата. Когда у тебя в руках автомат… В конце концов, они получили то, что заслуживали. Он-то им гарантировал жизнь, а они? Кому они гарантировали жизнь, когда бродили по лесам своей бандой?

Да, сказал Дракохруст, наверно, он пострелял их от ненависти. Не от страха, а от ненависти. Хотя на счету у ненависти меньше жертв, чем у страха.

Ходаев женился на еврейке, чтобы иметь у себя дома свой маленький еврейский погром. В больших погромах он боялся участвовать, а потребность была. У многих есть такая потребность, только она наружу не всегда прорывается.

Погромы ведь существуют не только для сведения национальных или идеологических счетов, но и для самоутверждения, укрепления веры в себя. Ах, вы такие умные? Такие образованные? А мы вас — пуф! — и куда оно денется, все ваше превосходство.

В нищей стране погромы решают и проблемы экономические. Давно замечено, что проблемы нищей страны не имеют справедливых решений.

У себя на работе, — а он работал, между прочим, в милиции, — Ходаев был тише воды, ниже травы, преступность с ним делала, что хотела. И он все терпел, помалкивал, дожидаясь того часа, когда в спокойной домашней обстановке сможет проявить необузданную силу своего характера.

Жена у него была красавица, но он этого не замечал. Потому что жена ему была нужна не для любви, а для погромов.

Звали жену Рита. Ходаев нашел ее в только что освобожденной от румын Бессарабии, а с началом войны эвакуировался с ней в город Ташкент, где продолжил робкую милицейскую деятельность, сопровождаемую безудержной домашней разрядкой.

Рита была соучастницей его погромов, изо всех сил старалась, чтоб соседи не услышали, а потом, когда он засыпал, долго себя отхаживала, обкладывала пластырями, маскировала ссадины и синяки, чтоб соседи не увидели. Можно сказать, что на их семейном поле боя он был солдатом, а она медицинской сестрой, выносившей себя с поля боя.