Едва Гремин увидел направлявшегося к его столику человека, он уже знал, что разговора не получится. Но это ощущение сменилось изумлением.

– Здравствуйте. Давно ждете? – обратился незнакомец по-русски. Гремин почему-то спросил:

– Будем говорить по-русски?

– А на каком языке разговаривать двум соотечественникам? Вы же ждали встречи с советским консулом?

– Ждал.

– Ну вот.

Нет, новый резидент отнюдь не был глуп, но это не снимало неприятного ощущения.

После той ночи на Аппия Антика Гремин погрузился в глубокую депрессию. Он физически чувствовал состояние тупика. В хранившейся в церкви библиотеке русской литературы он взял восьмитомное собрание сочинений Гоголя, перетащил к себе в каморку и там перечитал письма. Они содержали массу намеков, а то и откровенных указаний на гомосексуализм Гоголя. Но сцены с мертвецами, разбросанные по произведениям раннего Гоголя, никаких свидетельств некрофилии писателя не содержали.

К тому же Гремину никак не удавалось избавиться от Маркини. Он сознавал, что постоянное присутствие свежеосвежеванного трупа доведет его до нервного истощения. Маркини не только смотрел на него глазами едва ли не каждого второго пожилого мужчины. Гремину мерещился тяжелый запах застоявшейся крови. Он поймал себя на том, что медлит, заходя в плохо освещенное помещение. Он не обманывал себя. Он был единственным виновным в смерти Маркини и боялся неосторожным шагом спровоцировать очередное убийство.

Гремин продолжал свои исследования жизни и деяний Святого Кирилла. Регулярно посещал семинары в Григорианском университете, с подчеркнутым рвением исполнял обязанности регента церковного хора, усиленно репетировал. Часто молился. В часы бессонницы, чтобы не сойти с ума и хоть как-то отвлечься от Гоголя, читал Пруста. Иными словами, вел праведный образ жизни молодого православного ученого.

Он, правда, по-прежнему встречался с Марианной, и они занимались любовью, но с той памятной ночи стали относиться друг к другу по-другому. Аккуратнее, что ли. Закралась неуловимая искусственность. Они любили друг друга. Чувство Гремина к Марианне не слабело. А у нее появилась дистанцированность, недосказанность. Может быть, она не хотела дальнейшего развития их отношений? Гремин принял новые правила игры. И сознавая свою обреченность, не хотел втягивать в это дело Марианну.

Однажды, после особенно утомительной бессонной ночи, он задремал под утро. И в полузабытье на него ватными клочьями навалился тяжелый пугающий сон. С разорванными сценами – как в дурном калейдоскопе. Сильные мужские руки с засученными рукавами дорогой белой сорочки, мясницкий нож, мясницкий прилавок, сваленная в кучу женская одежда, видимо дорогая, женское тело, очень знакомое. Гремин проснулся, осознав, что это было тело Марианны. Его бил озноб. Глаза разъедал холодный пот. Не зная, что делать, Гремин, чтобы не ошибиться и не спровоцировать очередную смерть, не делал ничего.

Так минули две недели. Из состояния погруженности в собственное бессилие Гремина вывел отец Федор. Было воскресенье. Раннее июльское утро. Свежее, еще не пыльное, нежное солнце. В церкви было человек двадцать от силы. Все знакомые – в основном пожилые, небогатые, но прилично одетые, из тех, для кого воскресная служба составляла неотъемлемую часть жизненного ритуала и едва ли не главный выход в свет за всю неделю.

Гремин проспал часа три, а чувствовал себя непривычно свежим. Впервые ночь прошла без видений. На душе у него было спокойно и просторно.

Отец Федор умел служить по-разному. Иногда строго, по канону. Иногда по-простому, по-домашнему. В то воскресенье отец Федор выбрал неожиданную тональность. Она не столько читал проповедь, сколько вел разговор с прихожанами о жизни. Его слова не разрушали гармонию ясного утра, а, наоборот, помогали настроиться на светлый лад.

Гремин вглядывался в лица своих певчих. Их было пять человек. Неприкаянные, несчастные молодые люди. Четыре девушки и юноша с не сложившимися судьбами. От хорошей жизни в католическом Риме не поют в православном хоре. Но общее воодушевление распространилось и на них. Они пели по-особенному душевно.

Гремин не пытался выстраивать свои мысли. Какой-то выход должен быть. Обязательно.

После службы отец Федор предложил Гремину:

– Послушай, Андрей Николаевич! Знаю, ты, как всегда, занят, тебя где-то ждут, и все же давай пообедаем вместе! Ольга Васильевна приготовила обед. Стол накрыт. Давай не будем обижать ее.

Отец Федор часто приглашал Гремина отобедать либо отужинать. В последние недели Гремин под разными предлогами отказывался. На этот раз он с охотой согласился. Они поднялись.

Ольга Васильевна жила в соседнем подъезде, ее квартирка располагалась на том же этаже, что и квартира отца Федора и комнатка Гремина. Только, чтобы попасть к ней, нужно было подняться по другой лестнице. Это была высокая, еще не сильно старая женщина, наверное, лет шестидесяти пяти, чуть меньше, хотя она и казалась Гремину глубокой старухой. Ольга Васильевна вызывала уважение своим умением всегда, при любых перипетиях богатой склоками околоцерковной жизни сохранять спокойствие и вежливость. Всегда аккуратно одетая, строго причесанная, чем-то занятая. Гремин ничего не знал о ней, кроме того, что сразу после гражданской войны она осела в Риме, мыкалась гувернанткой по местным богатым семьям, преподавала французский и английский, а теперь жила на сбережения при церкви. Злые языки судачили, что у нее с отцом Федором был роман. И еще рассказывали: когда-то у нее на руках умер муж – офицер врангелевской армии, его можно было спасти, но не нашлось поблизости врача.

Зная его привычки, Ольга Васильевна купила настоящий французский багет. Гремин оценил ее предусмотрительность. Отец Федор тоже наверняка отметил, но промолчал.

За столом между Ольгой Васильевной и отцом Федором продолжился свой разговор о приходе, о новых людях, о кознях Ватикана, о ремонте здания. Пища была предельно простая: щи из квашеной капусты, котлеты, но все очень вкусное. В общую беседу Гремина никто не втягивал. Он оставался наедине со своими мыслями, а две рюмки ледяной водки окончательно помогли ему примириться с собой. У него тогда еще отложилось: «Все-таки отец Федор очень умный человек. Интересно будет его когда-нибудь пораспрашивать. Наверное, всякого повидал в жизни. Да все равно не расскажет!»

Когда расставались, уже в храме, отец Федор неожиданно взял Гремина под локоть и отвел подальше от алтаря, словно подчеркивая, что говорит больше как старший друг – не как священник.

– Андрей Николаевич, послушай меня. И не надо ничего отвечать. Просто выслушай. Я вижу, что у тебя какие-то проблемы, и я тебе не предлагаю исповедаться. Но у меня такое впечатление, что тебе нужно с кем-то посоветоваться. Может, выговориться. Не обязательно со мной – просто с соотечественником. Потому что со своей итальянкой ты обо всем не поговоришь!

Гремин вздрогнул. Он с колоссальным трудом поборол желание ответить на взгляд отца Федора. Тот продолжал:

– Подумай! Повторяю: я вовсе не собираюсь соваться не в свое дело, но ведь тебя сюда кто-то направлял. Тебе оставили какие-то адреса, телефоны…

Гремина тогда поразила не столько проницательность отца Федора, нет, его неприятно укололо другое – как он сам не догадался. Если ему в сложившейся ситуации кто и нужен, – это советский резидент. В тот же день он поместил в «Мессаджеро» согласованное объявление: «Коллекционер приобретет старинные книги по истории православной церкви. В хорошем состоянии. Писать по адресу…»

Резидент появился на третий вечер. Два первых Гремин прождал безрезультатно. Он уже не слишком надеялся на встречу, полагая, что его решили попросту сдать. Резидент оказался мужчиной лет пятидесяти. Лысый, с усиками. Производил смешанное впечатление. Не то чтобы советское – одет он был вполне прилично: серый костюм, явно не советского пошива, в меру модный темный галстук, строгая белая рубашка. И в то же время ошибиться и признать в нем итальянца или француза было бы невозможно. Пожалуй, заподозрить венгра или поляка. Но стоило тому сказать первую фразу по-русски, и все вставало на свои места…