По тому, как резидент устроился, как положил руки на стол, накрыв одну другой, как улыбнулся самому себе и сощурился, чувствовалось, что этот человек комфортно ощущает себя за письменным столом. И Гремин не позавидовал посетителям, кого тот вызывал на ковер, а тем более арестованным, которых приводили к нему на допрос. Вполне интеллигентное лицо. Разве что слегка помятое, нездоровое. Да, и серые бесцветные глаза. Не столько враждебные, сколько внимательные. Неприятные глаза.

Гремин ожидал, что резидент хотя бы поинтересуется, в чем срочность, почему он просил о встрече. Но резидент как ни в чем не бывало решил сперва заказать. Заказал. На вполне сносном итальянском языке, но подчеркнуто не скрывая свое российское происхождение. Салат из огурцов и помидоров и мясо. Особо поинтересовался, можно ли к мясу подать картошку. И бутылку граппы. Покончив с заказом, обратился к Гремину:

– Ну, так в чем дело? Рассказывайте.

Гремину уже расхотелось рассказывать, но пути назад не было.

– А может быть, мы после ужина погуляем?

Резидент на него посмотрел с плохо скрываемым раздражением.

– Кому мы нужны! Кто нас будет подслушивать! Говорите. У нас не так много времени, как вам кажется.

«При этом, – отфиксировал Гремин, – он ни разу не обратился ко мне по имени-отчеству. И не представился». Гремин матюгнулся про себя: «Боже, какой же я мудак… но это мои хозяева, и тут уж ничего не поделаешь. Не стоит ломаться».

– Простите, как мне к вам обращаться?

– Да никак! Если вам так будет удобней, проблем нет. Меня звать Сергей Иванович.

Превозмогая нежелание, Гремин начал рассказывать, постепенно втянулся, преодолел себя. Сергей Иванович не перебивал. Спокойно и сосредоточенно ел. Много пил. Гремин подвел черту:

– Сергей Иванович, я хочу, чтобы вы меня правильно поняли. Передо мной поставлено задание. И я его выполню, чего бы мне это ни стоило. Надеюсь, вы мне верите. Я не боюсь. Я взрослый человек. Во время войны я был в партизанах. Я не прошу о помощи, но мне нужен совет. Как быть дальше? За мной, очевидно, следят. У меня нет ни малейшей зацепки. Продолжать расспрашивать я тоже не могу. И не только потому, что я не хочу спровоцировать очередное убийство. Меня просто арестуют, и я не смогу выполнить задание. Я и так хожу под подозрением. Мне нужна какая-то дополнительная информация, какая-то наводка.

Резидент допил поллитровую бутылку граппы и заказал вторую. Он долго молчал. Гремину тоже не хотелось нарушать паузу. Наконец резидент приподнял веки и совершенно трезвым голосом произнес:

– Давай выпьем! Они выпили.

– А теперь послушай меня, – продолжил резидент, окончательно переходя на «ты». – Все, что ты рассказал, это ерунда, сказка…

Гремину очень захотелось перебить и сказать что-нибудь резкое, вроде: «Если бы вы увидели человека, с которым за сутки до того выпивали, на столе в морге, без кожи, вы бы не болтали про сказку!» Он жестко, с вызовом встретил взгляд резидента, но не перебил.

– Я тебе тоже расскажу сказку. Жило-было могучее государство. Оно неплохо развивалось, только правящий класс в нем разложился, и государство стало разваливаться. Выплеснулась копившаяся десятилетиями в народе злость, грянула революция. А революция – всегда кровавая баня. Это нормально. Установилась новая власть. Наверху оказалось всякое быдло – неудачники, самые настоящие отбросы общества. Кто при старой жизни был на самом дне – поднялись наверх. И это тоже нормально. После хороших чисток большинство перебили. Вообще-то нужно было перебить всех, чтобы провести стопроцентную замену, но не получилось. Началась война. Благодаря ей государство окрепло, превратилось в империю. В настоящую советскую империю. С коммунистической партией. Не хватало только одного. Надо было Сталину уйти. Или убрали бы его, инсценировали самоубийство. Чтобы произошла смена поколений в руководстве страны, пришли бы к власти новые люди – продукт самой этой власти. С государственным мышлением. Но Сталин не ушел и не назначил преемника. А у нас смена власти без официального престолонаследника – всегда смута, страшная встряска.

Резидент распылялся. У него налились кровью глаза. Побледнели костяшки пальцев.

– Проблем нет. Кровь, конечно, периодически пускать надо. Необходимо. Важно только пускать, как в больнице, а не как на бойне. Без переборов. В плановом порядке. А у нас тут эта катавасия! Мы же под угрозу ставим все, что завоевали на фронтах! Непутевая страна! Уже везде поподымали голову враги. Поляки, которые нас утробно ненавидят. Немцы в ГДР. Посмотри, что творится в западноевропейских компартиях! Посмотри на итальянцев, на Тольятти. Спит и видит, как бы договориться с американцами и заделаться социал-демократом. Ты только представь, сколько уйдет времени и сколько крови потребуется пролить, чтобы вновь восстановить нормальную, эффективную власть, как в годы войны. Ведь у нас не Запад. У нас власть через дворцовый переворот не меняется. У нас, как при опричнине, вырезают всех – родных, близких, друзей, знакомых, знакомых знакомых… – Он снова налил по большой рюмке граппы. – Ты думаешь, я за свою жизнь боюсь? Я себя никогда не считал человеком Берии. Но ведь сейчас вместе с Берией под расстрел и в лагеря пойдут не десятки, и даже не десятки тысяч – сотни тысяч!

Чем дольше Гремин слушал этот монолог, тем сильнее не по себе ему становилось. Он-то здесь при чем? Резидент замолчал, зло разглядывая рюмку, вертя ее между пальцами. Гремин попробовал вклиниться:

– Сергей Иванович, но мне-то что делать? Я потому и попросил о встрече. Я понимаю, что сейчас в Москве не до меня. Но меня сюда послали с заданием, и выполнение задания, очевидно, нужно нашей стране.

Резидент остановил на нем взгляд тяжелых, налившихся кровью глаз. И на какое-то мгновение Гремину показалось, что он увидел в глубине этих холодно-кровавых глаз и вышки, и колючую проволоку Соловецкого лагеря, и северное сияние, и вечную мерзлоту, и многое-многое другое страшное, что его ждало.

– Тебе что сказали? Что планируется канонизация Гоголя?

– Да.

– Не знаю. Была великая страна. Одновременно осуществлялись сотни и тысячи тайных операций по линии ГРУ, НКВД, Коминформбюро. Какие-то операции вел непосредственно ЦК. Зачастую соседние главки в НКВД не имели представления, чем занимались в другом крыле того же здания. Строились подземные города… Может, и канонизация. Я не слышал. А может, тебе дали отработать крошечный вспомогательный проект в рамках широкомасштабной операции, о которой докладывали лично Сталину, по использованию психиатрии в интересах психологической войны. Такая операция была одобрена ЦК и предусматривала помимо всего прочего изучение возможностей слова как носителя информации для оказания воздействия на человеческую психику. – Резидент рассуждал разумно и спокойно. – А может быть, вся эта затея с канонизацией всего лишь часть прикрытия для операции по устранению Тольятти. Кто знает…

Гремин вздрогнул. Он уже сообразил, что сегодня требования конспирации, которым его учили, почему-то не действуют.

– А что, была такая операция?

– Не была, а есть. Ее никто не отменял.

Гремин начал догадываться, что благополучно вечер не завершится. Он не сомневался, что резидент был прекрасно в курсе всего, что касалось его,

Гремина, и операции с Гоголем. Но непонятно, чего тот хотел.

Резидент между тем продолжал пить и, помолчав, вернулся к старой мысли:

– Возьми меня. Я стране посвятил всю свою жизнь. Государству, не коммунизму. Коммунизм как идеология несостоятелен. Да и социализм – неэффективная система. Фашизм эффективнее.

Гремин не верил своим ушам. Смерть Сталина сняла многие табу. Но не до такой же степени. Он ни разу в жизни не слышал, чтобы действующий коммунист, член партии, тем более офицер советской разведки говорил таким образом.

– Я официально отрекся от отца. И не потому, что он был дворянин, нет. По глупости после революции он вступил в партию эсеров, полагая, что вступает в партию власти. Я тридцать лет, до самой ее смерти, не встречался с матерью. Я бросил женщину, которую любил и которая имела от меня ребенка. Мне дали понять, что сотруднику органов лучше не иметь жены-еврейки. А мой ребенок умер от воспаления легких в ссылке, под Тайшетом, и его мать стала лагерной проституткой. Я делал все ради государства. Кто-то это делал ради партии, ради коммунизма, ради Сталина: я – ради государства. И таких, как я, было большинство. Мне приходилось во время войны расстреливать отступавших, пытать. Когда допрашивали пленных, я нюхал кокаин, чтобы не упасть от усталости. Помню, как мне впервые в жизни довелось пытать своего товарища. На него пало подозрение, что он пытался установить связь с белоэмигрантским подпольем. Я помню, какими глазами он смотрел на меня! А я, чтобы доказать самому себе, что я могу преодолеть себя, пытал его особенно жестоко. Я ему содрал кожу с правой руки. Потом, когда все прояснилось, мы его пытались спасти. Руку ампутировали, но он умер. От гангрены.