Я не знаю, что думал Симха Кавалерчик, когда Сталин расстреливал тысячи коммунистов, объявлял их врагами народа, тех самых людей, которые установили советскую власть и его, Сталина, поставили во главе ее. Надо полагать, он верил всему, что писалось в газетах, и тоже считал тех людей врагами народа.

Потому что, если бы он не поверил, то сказал бы это вслух, ведь он никогда не приспосабливался и не дрожал за свою шкуру. И тогда бы, конечно, разделил с ними их судьбу.

Он продолжал верить. Невзирая ни на что. Вопреки всему, что творилось вокруг. А вокруг творилось совсем уж неладное, и оно подбиралось к нему самому.

Начались гонения на евреев. Казалось бы, тут он уж должен очнуться. Его собственная дочь Жанна, названная так в честь революции, кончила школу и захотела поступить в институт. Ее не приняли. Хоть она сдала все экзамены. И не постеснялись объяснить ей причину — еврейка.

Дома стояли стон и плач. Тетя Сарра умоляла его:

— Пойди ты. Поговори с ними. Ведь ты старый коммунист. У тебя столько заслуг. Неужели ты не заработал своей дочери право получить образование?

Симха слушал все это с каменным лицом.

— Нет! — стукнул он по столу своим сухоньким кулачком. — Это все неправда. Значит, она оказалась слабее других. Моей дочери не должно быть никаких поблажек. Только наравне со всеми.

Деньги в стране, как говорится, решали все. За большие деньги можно было откупиться даже от антисемитизма.

На следующий год Жанну приняли в педагогический институт. Родственники покряхтели, поднатужились и собрали тете Сарре большую сумму денег, и она их сунула кому следует.

Когда Жанна вернулась домой после экзаменов с воплем, что ее приняли, мой дядя первым и от всей души поздравил ее:

— Вот видишь, Сарра, — радостно сказал он. — Что я говорил? Правда всегда торжествует.

Семья от него отвернулась. Он стал одиноким и чужим в этом мире, который жил совсем иной жизнью, а он ее, эту жизнь, замечать не хотел. И главное, он не чувствовал своего одиночества. У него впереди была заветная цель — коммунизм, и он, не сворачивая, шел к ней, полагая, что ведет за собой остальных. Но шел он один, в блаженном неведении о своем одиночестве.

И лег на этом пути его собственный сын Марлен, названный так в честь вождей пролетариата Маркса и Ленина. И мой дядя остановился с разбегу и рухнул.

Марлен пошел в свою маму и вымахал здоровым и крепким, как дуб, парнем. Гонял в футбол, носился с клюшкой по хоккейному льду, и у противника трещали кости, как орехи, при столкновении с ним. Парня надо было определять на работу, и тетя Сарра попросила мужа устроить его на мясокомбинат.

— Хорошо, — согласился мой дядя. — Но никаких поблажек ему не будет. Наравне со всеми. Пойдет простым рабочим, получит рабочую закалку и будет человеком.

С ним спорить не стали. Марлен, как говорится, пополнил собой рабочий класс.

Вскоре Симха заметил, как день ото дня становится обильней обеденный стол в его доме. Он ел вкусные куски мяса, нарезал ломтиками аппетитные кружочки сухой колбасы. И разглагольствовал за столом.

— Вот видишь, Сарра. Жизнь с каждым днем становится лучше и веселей. Ведь эту самую колбасу, — он высоко поднимал на вилке кружок колбасы и смотрел на него влюбленными глазами, — мы производим на экспорт, а сейчас она — на моем столе. Значит, ее пустили в широкую продажу. И скоро у нас в стране всего будет вдоволь.

Жена, сын и дочь смотрели в свои тарелки и не поднимали глаз.

Симха ел и нахваливал, и если бы он в то время плохо питался, то у него не хватило бы сил бороться с рабочими мясокомбината, которые тащили домой все, что могли. Мой дядя был потрясен несознательностью людей, день и ночь их воспитывал, умолял не воровать и не позорить честь советского человека — строителя коммунизма. И осекся на полуслове и умолк навсегда.

Его сына Марлена, из уважения к отцу, охрана в проходной не обыскивала. Как можно? Но поступил на работу новый охранник, вместо другого, отданного под суд за воровство, и этот охранник, не разобравшись что к чему, обыскал вместе с остальными и Марлена. Вы, надеюсь, догадались, что, как говорится, предстало его изумленному взору. Из штанов Марлена, названного так в честь вождей мирового пролетариата Маркса и Ленина, охранник вытряс полпуда сухой экспортной колбасы. Вот ее-то, миленькую, не чуя подвоха, и ел за обедом мой дядя Симха Кавалерчик, стопроцентный правоверный большевик, и видел в этом факте, как все ближе становятся сияющие вершины коммунизма. Как тот раввин, уплетающий за обе щеки свиное сало, в неведении предполагая, что это кошерная курица.

Когда мой дядя узнал об этом, он ничего не сказал. Просто взял и умер. Тут же на месте. Без долгих разговоров.

Марлена, только из почтения к заслугам отца, не отдали под суд, а просто выгнали с работы.

Симху Кавалерчика хоронили торжественно, с большой помпой. В день похорон многие люди впервые увидели, сколько орденов и медалей он заработал за свою жизнь, служа делу революции. Их несли на алых подушечках, каждый в отдельности, и процессия носильщиков дядиных наград вытянулась на полквартала впереди гроба.

И это было все, что он заработал. Его даже не в чем было хоронить. Ведь не оденешь покойника в старые штопаные-перештопанные лохмотья, что он донашивал с войны. Ничего другого в доме не было.

И Симху впервые за всю жизнь, вернее, когда он уже этого не мог увидеть, обрядили в новый модный костюм. За казенный счет. Мясокомбинат не поскупился, и на средства профсоюзного фонда были куплены черные шикарные пиджак и брюки. И белая рубашка. И даже галстук.

Он лежал в красном гробу, утонув в этом костюме. Потому что и при жизни мой дядя был маленьким и хилым, а смерть делает человека еще меньше. Костюм же купили, не скупясь, большого размера, и дядя в нем был, как сумасшедший в смирительной рубашке. Концы рукавов на лишних полметра свисали с пальцев, скрещенных на груди рук, и трепетали, как черные крылья, когда гроб повезли.

Играл духовой оркестр. Играл революционный марш. Толпы людей шли за гробом. И в первых рядах — комбинатские мясники с красными от избыточной крови затылками. Те самые, которых всю жизнь Симха, не щадя себя, обращал в свою коммунистическую веру. Умолял не воровать, а, подтянув ремни, ждать светлого будущего. Они же хотели жить сейчас, и хоть уважали за честность моего дядю, ничего с собой поделать не могли. И воровали.

Каждый день.

Теперь по их толстым румяным щекам катились слезы.

Оркестр надрывно ревея революционные марши.

Что еще остается сказать? Лучше ничего не говорить.

Ее звали Рохл. По-русски это звучит немножко по-другому: Рахиль. На нашей улице еврей с одним именем — это не человек и даже не полчеловека. К его имени приставлялись все имена родителей, чтобы не путать с другим человеком, у которого может быть такое же имя. Но чаще всего давалась кличка, и она намертво прирастала к имени и сопровождала человека до самой смерти. И даже после смерти, когда о нем вспоминали, то кличка употреблялась наравне с именем. Так было принято при наших дедах, а может быть, еще раньше и, как говорится, не наше собачье дело отменять, если люди придумали что-нибудь хорошее.

Поэтому ее звали не просто Рохл — это было бы неуважением к ней, — а Рохл Эльке-Ханэс. Ее мать была Эльке-Ханэ. Следовательно, ее имя звучало так: Рахиль, дочь Эльке-Ханэ. А какой нормальный человек с Инвалидной улицы назовет женщину по фамилии? Правда, ее иногда называли. Потому что она была не просто женщина, а общественница. А что такое общественница, я расскажу ниже. Достаточно того, что в отличие от остальных наших женщин она ничего дома не делала, и ее муж балагула Нахман Лифшиц, мужчина больших размеров и, как в арифметике, кроткий и тихий, в обратной пропорции, весь день, натаскав шестипудовых мешков или бревен, еще должен был сам убирать в комнатах, стирать белье и варить обед для пяти дочерей, таких же больших, как папа, и уже со всеми задатками будущих общественниц, как мама.