Ветер яростно раскачивал деревья, но усталость всем грузом навалилась на него, и Матье было хорошо. В голове звенела пустота, и через несколько минут он погрузился в сон.

Проснулся он с ощущеньем удушья. Приподнявшись на локте, он почувствовал, как давившая на него тяжесть подалась и стала сползать. Шапка упала, и ветер тысячью иголок впился ему в шею и в лицо. По спине потек холодок, и Матье понял, что идет снег. Ночь была хоть глаз выколи. Он встал на колени, нащупал рукоятку от заступа и сумку, стряхнул снег, налипший на одежду, и выпрямился во весь рост.

– Видать, давно уж снег идет, – сказал он.

Лес глухо стонал.

– Господи, что ж делать-то?

Матье сверлил глазами темноту, но она не поддавалась. Тут он вспомнил, что поваленное дерево, возле которого он устроился, лежало над дорогой, и это помогло ему сориентироваться. Надо выйти на дорогу и идти. Он знал, что это путь на Кювье и Сансо, но снегу намело уже порядком, и Матье боялся, что, выйдя из леса, может сбиться с дороги и заблудиться в буране. А где-то здесь, совсем рядом, стояли крытые повозки. Матье представил себе внутри, под парусиновым верхом сухое тепло сена: ведь он сам видел, как тот возница доставал его из второго фургона. Если бы удалось бесшумно проскользнуть туда, можно было бы дождаться там рассвета и уйти, пока другие не проснутся. Матье затрясло в ознобе, и он решился. Медленно, ощупывая носком башмака землю и выставив вперед, точно слепой, рукоятку заступа, он двинулся в том направлении, где, как он знал, стояли повозки. Он настороженно прислушивался в надежде, что одна из лошадей вдруг тряхнет уздой. Матье видел, что парень привязал лошадей рядом со вторым фургоном так, чтобы он укрывал их от ветра, и знал, что лошади непременно будут стряхивать с себя снег. И в самом деле, не прошел он и двадцати шагов, как одна из лошадей встряхнулась, захрапела, забила копытом. Вскоре Матье различил и знакомый запах. Он достаточно знал лошадей и понимал, как опасно появиться неожиданно рядом с ними – еще начнут взбрыкивать и разбудят спящих. Матье только хотел было пощелкать языком, чтобы предупредить о своем приближении, как раздался кашель больного и голос женщины. Матье замер в нерешительности, но тут же подумал, что даже если кто-нибудь выйдет из фургона, в такой тьме его никак не разглядеть. Поэтому он продолжал идти вперед и, обойдя несколько елей, ветви которых уже сгибались под тяжестью снега, вскоре увидел тоненькую ниточку света, сочившегося сквозь плохо пригнанную парусину. Лошади явно заволновались. Они наверняка уже чуяли Матье. Теперь его появление не напугает, не застанет их врасплох.

Кашель больного звучал глуше – он захлебывался мокротой, и когда Матье подошел ближе, то расслышал между приступами кашля хриплое, прерывистое дыхание. Вероятно, из-за детей женщина и молодой возница говорили так тихо, что Матье ничего не мог разобрать. Он еще подождал, но холод пробирал все сильнее и в конце концов он направился ко второму фургону. Мимоходом он приласкал лошадей, и тепло их было живительно. Он приподнял парусину и как можно тише скользнул в фургон. Слева он наткнулся на доски и еще на что-то деревянное, круглое и гладкое. Должно быть, разобранный комод или шкаф. Справа была навалена солома и, конечно, – сено, еще сохранившее свой запах. Матье вырыл себе в нем углубление и улегся, свернувшись клубком, прижав к подбородку колени. Лес шумел, и Матье не слышал кашля больного, но лишь только он собрался заснуть, ему показалось, будто кто-то раздвигает парусину. Он замер, сжимая рукоятку заступа, весь напрягшись, как струна, готовый к защите и в то же время чувствуя себя вором.

Чем больше Матье старался погрузиться в сено и насладиться его живительным теплом, тем сильнее ему становилось не по себе. Весь день он был настолько поглощен необходимостью идти, прятаться, что в конце концов перестал думать. И вот он оказался рядом с людьми, которые прогнали его и за которыми он все же тайком шел. И в ночи снова возникли перед ним светлые глаза отца Буасси. Взгляд полный тепла, дружелюбия и укора.

Когда они пришли в бараки, отец Буасси поверил Матье, и теперь, по-прежнему занимаясь больными, святой отец, наверно, думает о нем и об его побеге. И возница, так часто и бестрепетно слушавший по ночам завывание бури, почувствовал, как великий страх наполняет его душу. Порывы ветра сотрясали повозку до основания, но ярость ветра была не так страшна, как светлый взгляд, пронзавший ночь. Матье услышал и голос священника. Он повторял слова, которые говорил ему отец Буасси, когда они поднимались на Белину, и еще фразу, произнесенную священником в тот день, когда Матье рассуждал с ним о тех, кто отказывает больным в помощи, кто, пользуясь своим богатством, запирается в замках вдали от городов и укрывается там от эпидемий: «Идите прочь от меня, презренные, и пусть поглотит вас вечный огонь, разожженный дьяволом и пособниками его».

Разве не стал он чем-то вроде пособника дьявола с той ночи, которую провел с Антуанеттой? И разве не предал он священника, и самого господа, сбежав вот так? Кто теперь будет копать могилы? Иезуит, цирюльник, может, даже стражник, которого Матье считал законченным мерзавцем. Теперь же, выходит, этот мерзавец лучше, чем он, Матье?

Чувство одиночества, овладевшее Матье рядом с этими враждебно настроенными людьми, показалось ему более полным и более тягостным, чем то, которое он испытал, копая могилы в густом тумане. Может, сегодняшняя ночь и буран и есть начало наказания, ниспосланного ему небом?

На несколько показавшихся бесконечными минут ясные прозрачные глаза заслонил горящий жестокостью взгляд Антуанетты. Антуанетта прокляла его. Да, власть этой женщины куда сильнее власти священника. И ничто теперь не избавит его, Матье, от злой судьбины, какую она ему предуготовила. Может, он прямо здесь и умрет. И смерть, от которой он хотел удрать, шла за ним весь день, скрываясь в тумане. Она выслеживала его, как сам он выслеживал беженцев. А тут, под покровом ночи, она приблизится к фургону, скользнет вслед за ним под парусину и схватит его. Может, она примет обличье Антуанетты? И сожмет в объятиях, прикрывшись личиной этой женщины, чтобы уж совсем погубить, прежде чем лишить жизни?

Смерть была рядом. Он чуял ее. Это ее огромная ледяная рука бьет по парусине. Это ее когтистая лапа терзает ночь и заставляет выть от боли.

Рука Матье нырнула под одежду и нащупала на груди веточку омелы. Найдя ее, он сжал пальцы, но сдернуть с шеи все-таки не решился. Что-то его останавливало – верно, власть той женщины, и перед этой властью он чувствовал себя безоружным.

Сзади, в другом фургоне, голоса зазвучали громче. Он сел, крепко сжал рукоятку заступа, а дальше все совершилось очень быстро. Сначала заволновались потревоженные лошади. Затем одна из них заржала, и Матье услышал, казалось, совсем рядом, мужской голос:

– Ну-ну. Спокойно. Рано еще.

Матье встал на колени и попятился, зарываясь в сено, но парусина тут поднялась, и его ослепил свет фонаря. Он замахнулся было палкой, луч света отступил и переместился чуть выше.

– Ты что тут делаешь? – вскрикнул мужчина, дрожащим от страха голосом.

Матье опустил руку и сказал:

– Ничего плохого… Я просто тут укрылся.

– Ты – тот могильщик из бараков?

– Да… Я шел за вами следом.

– Господи, да ты же нашлешь на нас смерть.

– Нет. Я не больной. Я знаю. У меня есть омела, она отпугивает чуму.

Наступило молчание, порывы ветра кружили снег в желтом луче фонаря. Мужчина, уже не так резко, произнес:

– В общем-то беда все равно напала на нас. Сдается мне, шурин мой вот-вот преставится… Ты бы не помог нам?

– Ежели смогу, – отчего ж, – сказал Матье.

– Хочу попробовать нагреть ему воды.

Матье подвинулся к краю повозки. Мужчина отвел фонарь, давая ему спуститься.

– Прихвати соломы, – сказал он.

В руке он держал медную кастрюлю.

– С кем ты говоришь? – крикнула женщина.