Он даже насухо вытер их обоих пустыми мешками, которые нашел на одной из полок. Сначала – лошадь, а потом – спину и плечи Мадлен, кратко объяснив ей по ходу дела, что это лучшее, что он может ей предложить, ибо освободиться от промокшей одежды в таких условиях было невозможно.

Затем мсье Тибальт вручил девушке мешок, попросив ее оказать ему аналогичную услугу. Он, должно быть, полагал, что это не сложнее, чем поухаживать за лошадью. Но с точки зрения Мадлен, нельзя было придумать ничего более личного, чем эта процедура. Она до сих пор дрожала, вспоминая прикосновения к твердой мускулистой спине своего спутника. Прежде Мэдди, по существу, никогда не касалась мужчины (не считая, разумеется, деда, за которым ей приходилось ухаживать в последние дни его болезни). И она даже представить себе не могла, насколько сильное здоровое тело молодого мужчины отличается от дряблой плоти старика.

Дедушка. При мысли о нем чувство одиночества захлестнуло Мадлен с новой силой. Дедушка был эгоистичным, раздражительным и требовательным, более того, он лгал ей, преследуя свои цели. Однако он по-своему любил Мадлен и нуждался в ней. А теперь во всем мире не осталось человека, который бы питал к ней любовь. Отец не в счет: ведь он совершенно спокойно обходился без нее целых пятнадцать лет.

Мэдди охватило отчаяние. Слезы, весь этот долгий утомительный день таившиеся где-то в глубине ее души, внезапно прорвались наружу и водопадом хлынули по щекам. Еще мгновение, и Мадлен разрыдалась, не в силах дольше противостоять своему горю. Закрыв лицо ладонями, она оплакивала свое прошлое, утраченное навсегда, и будущее, которое не сулило ей ни малейшего проблеска счастья.

Тристан не спал. Разве мог он уснуть, когда пальцы его до сих пор хранили воспоминание о нежных плечах и испуганно напрягшейся спине Мадлен?! Тысяча чертей! Каждая клеточка его тела горела от близости женщины, лежавшей рядом с ним в темноте. Вот расплата за доброту! Он всего лишь пытался согреть ее – и вот теперь приходится терпеть такую пытку, потеть и сопеть как похотливый козел!

Сон все не шел к нему, и Тристан настороженно прислушивался к тому, как Мэдди ворочается с боку на бок. Как же ему хотелось, чтобы эта ночь их путешествия была не первой, а последней! Еще не хватало – желать невесту собственного брата!

И тут Тристан услышал странный звук. Похоже на всхлип… Еще один и еще… О Господи! Она снова плакала. Казалось, будто у нее вырывают сердце из груди. Охваченный ужасной беспомощностью, как всегда, когда дело доходило до женских слез, Тристан приподнялся на локте и уставился в чернильную темноту, туда, где должна была находиться Мэдди.

– Мэдди?..

Он еще не знал, что ей сказать, но единственным ответом ему был очередной всхлип. Тристан напомнил себе, что мадемуазель Харкур еще очень молода, едва ли старше Кэрри, и, возможно, подвержена такого же рода истерикам. Но ни Кэрри, ни любая другая из знакомых Тристану женщин не смогла бы перенести весь этот ад, через который им довелось пройти за последние сутки, с такой же стойкостью и смирением, как Мэдди. У нее были все основания плакать, и сердце Тристана разрывалось от сострадания.

Больше всего на свете в то мгновение ему хотелось обнять ее и утешить, но у Тристана было предчувствие, что если он поддастся этому порыву, то вся жизнь его изменится раз и навсегда.

И все же выражение лица Мадлен, с которым она говорила о лжи своего деда, тронуло его до глубины души, а та очевидная уязвимость, с которой Мэдди расспрашивала его о своем отце, до сих пор не выходила у Тристана из головы. К черту предчувствие! Тристан приподнялся и привлек девушку к себе.

– Плачьте, Мэдди! Плачьте, вам будет легче, – прошептал он, покачивая ее в объятиях как ребенка.

Наконец напряженные мышцы Мадлен расслабились, и она перевела дыхание, которое испуганно затаила, как только Тристан прикоснулся к ней. Со сдавленным стоном она уткнулась лицом в его плечо и продолжала рыдать, выплакивая свое горе, до тех пор, пока рубашка Тристана не промокла от слез, как несколькими часами раньше – от дождя.

Позже, когда рыдания ее, наконец, утихли, а глубокое ровное дыхание подсказало Тристану, что Мэдди погрузилась в сон, он осторожно сменил позу, чтобы ей было удобнее лежать в его объятиях. И еще долго лежал без сна, прислушиваясь к бушующей снаружи грозе и мерному биению сердца Мадлен, вторившему ударам его собственного сердца.

Свирепый порыв желания, которому он едва мог противостоять, сам собой угас, сменившись трепетной нежностью к этой хрупкой девушке, так доверчиво спавшей у него на груди. Ничего подобного этому чувству Тристан Тибальт прежде не испытывал ни к одной женщине.

Широко раскрыв глаза, он вглядывался в беспросветную темноту ночи, пораженный неожиданной глубиной своих эмоций. Вздохнув, он, наконец, мысленно признал, что предчувствие его, как всегда, оказалось верным. С этой минуты жизнь его необратимо изменилась, и Тристан имел все основания страшиться, что изменилась она не в лучшую сторону. Ибо на сей раз боль терзала не его плоть, а его душу.

– Проснитесь, Мэдди! Уже почти рассвело.

Голос, будивший ее, был нетерпелив и настойчив, и Мэдди изо всех сил пыталась подчиниться ему, но глаза ее были словно засыпаны песком.

Когда ей, наконец, удалось разлепить веки, она обнаружила, что Тристан склонился к ней с фонарем в руке. С пугающей ясностью Мадлен вдруг припомнила, что полночи проплакала на плече этого англичанина, прежде чем уснуть.

Неужели она так и осталась спать в объятиях мсье Тибальта? Вмятина в соломе рядом с ней свидетельствовала именно об этом, а последней мыслью Мэдди, перед тем как она провалилась в сон, было удивленное понимание того, как приятны могут быть сильные мужские руки, когда ты отчаянно нуждаешься в утешении.

Мэдди хотела поблагодарить своего спутника за доброту и заверить его в том, что больше ему нечего опасаться: этой ночью она выплакала все слезы. Но Тристан не дал ей возможности объясниться. Он снова замкнулся в непроницаемом панцире холодного безразличия, который натянул на себя после их вчерашнего разговора за обедом. Мэдди оставалось лишь гадать, только ли от нее мсье Тибальт пытается скрыть свои человеческие чувства или же шпионское ремесло приучило его держать дистанцию со всеми знакомыми.

Спустившись с чердака по приставной лестнице, Мэдди обнаружила, что Тристан опять делит свое внимание в точности поровну между нею и старой лошаденкой. Нет, не поровну: Мадлен он теперь вообще игнорировал, а старую клячу терпеливо выманивал из уютного стойла, обещая угостить ее сахаром, как только они доберутся до ближайшей деревушки.

Хуже того, он вручил Мэдди совок и велел ей прибрать в стойле, пока он запряжет лошадь. Девушка понимала, что этого нахального англичанина давно пора поставить на место. И соскребая с пола вонючий лошадиный помет, она окончательно утвердилась в этой мысли.

Когда Мадлен, покончив с этим неприятным заданием, вышла из сарая, ее приветствовал крик петуха. В сером предрассветном свете кабриолет и лошадь были почти неразличимы. Прежде чем Мадлен успела поинтересоваться, куда девался Тристан, он неожиданно выскочил из-за угла сарая, налетел на нее, сгреб в охапку и чуть ли не силой усадил в кабриолет.

– Вы сошли с ума? – выдохнула Мадлен, глядя, как Тристан опускает верх экипажа и тянется за поводьями. Но тут она услышала с веранды крестьянского дома сердитый окрик. Из-под копыт лошади во все стороны брызнули перепуганные цыплята, завизжала свиноматка, барахтавшаяся с поросятами в луже, мимо которой экипаж проехал в опасной близости.

Когда кабриолет пересек грязную лужайку, злобные крики крестьянина стали глуше, однако за секунду до того, как беглецы выбрались на дорогу, прямо над ухом Мадлен просвистела пуля – и впилась в ствол стоявшей неподалеку яблони.

– Почти попал, – угрюмо заметил Тристан, проследив за полетом пули. – Не хотел бы я столкнуться с этим разбойником нос к носу.