Прошел дедушка Григорий. Полаяла на него Шумка из-под крыльца и опять начала учить Рыжика:

   — Никого не бойся. В нашей деревне некого бояться: здесь все свои. Будешь смелым, будут тебя хвалить все: смелых у нас любят.

   — Я буду смелым, — сказал Рыжик и почесал лапой за ухом.

Вместе с Шумкой сидел Рыжик по целым дням у крылечка. Вместе с ней бежал прятаться, когда кто-нибудь приходил во двор. Вместе лаял из дальнего темного угла — рос. И вырос. Сам стал двор караулить.

Ходит, смелостью перед курами хвастается, а чуть появится кто во дворе, юркнет под крыльцо и лает оттуда. Громко лает, на всю деревню, а высунуться боится:

   — Еще, — говорит, — по морде дадут.

И смеются над ним куры:

   — Трус!.. Трус!..

И собаки смеются. А Шумка ходит по селу и удивляется :

   — Ив кого он у меня вырос таким? Я ж его смелости учила. Не впрок, видать, ему моя наука пошла.

В камышах на озере рос Шакал. Жадным рос и жадным вырос. Все греб к себе, прятал, жену учитывал во всем, попрекал : то долго спит она, постель мнет, то ест много — сразу за двоих.

   — Мне и надо много, — оправдывалась жена, — сын у меня грудничок. Не поем я, как следует, и молока у меня не будет, чтобы кормить его.

   — Будет, — скалил Шакал белые зубы, — ты у меня в теле. Тебя не на одного,/ на десятерых сыновей хватит. А лишняя еда —баловством зовется, так-то.

Жена терпела. Молчала. Худела. Кожа да кости остались. Идет, бывало, и ветром ее качает. А Шакал

все меньше и меньше еды давал ей. И не вытерпела она однажды, заплакала:

   — Слабею я, — говорит, — хожу еле.

   — Ничего, — успокоил ее Шакал, — скоро сына отделим, одним лишним ртом у нас меньше станет, наешься тогда. Потерпи.

И она опять терпела. Из последних сил тянулась, пока сына на ноги ставила. Вырастила. Стал Шакал готовить свадьбу ему. Как представил, сколько израсходовать придется, совсем от жадности голову потерял. Сам высох и жену высушил. Только и слышно было, как он покрикивает на нее да попрекает:

   — И чего ты все жуешь и жуешь? И как в тебе столько еды помещается.

   — Да ведь хочется. Изголодалась я, — начнет она, бывало, жаловаться, а он прицыкнет на нее, зубами для острастки прискрипнет. Скажет:

   — Мне разве не хочется? Да я креплюсь. Соберутся гости на свадьбу, чем я их угощать буду? Ты об этом подумала? Конечно, зачем тебе думать. С тебя спрос маленький: не ты — я хозяин, обо мне и говорить потом будут — не угостил.

А за неделю до свадьбы сказал Шакал жене своей:

   — Ну, жена, в воскресенье отделим сына, и конец нашим мукам. Только ты уж эту неделю не ешь совсем, поэкономить нужно немножко. В воскресенье за все сразу и наешься.

А жена его уж так обессилела, что и слова сказать

не может. Только глядит на него поблекшими глазами да вздыхает тяжело.

Быстро в хлопотах для Шакала пролетела неделя. Собрались к нему гости. Усадил он за стол их, ложки раздавать начал. Всем раздал, к жене повернулся.

   — А тебе, — говорит, — жена, не хватило ложки. Но ты — хозяйка, ты и так посидишь.

Смотрит, а ее и нет за столом. _

   — Где это она? — забеспокоился Шакал и подумал: «Уж не в кладовой ли, не запасы ли мои поедает, бесстыжая...»

А запасов разных у Шакала в закромах было столько, что за зиму не поесть. Кинулся он к ним — целы они, только плесенью покрылись. Запасы целы, а жены нет возле них. Шакал в спальню — наверное, спит-

лежит, постель мнет. Уж она такая у него не бережливая.

И точно: в спальне была жена. Только не живая уже, мертвая. Всю жизнь в голоде жила и на свадьбе сына не пришлось досыта наесться, не дотянула.

Всплеснул Шакал лапами:

   — Горе-то какое!..

Но тут же просиял весь радостью:

   — Хорошо, — говорит, — что она сегодня умерла: заодно уж вместе со свадьбой и поминки справлю. Дважды не расходоваться.

И пошел к гостям радостный.

Жил в бобровой запруде бобер Яшка. И такой ли

он был завистник, ну всему завидовал. Придет к соседу и начинает губами чмокать:

   — Ишь, шубка у тебя мягкая какая. С искоркой. Мне бы такую. Я бы, знаешь, как берег ее.

Посидит, повздыхает и к другому соседу отправляется. И тому завидует:

   — Ишь, жена у тебя красивая какая. Сероглазая. Мне бы такую. Я бы, знаешь, как любил ее.

Даже у одного бобра плешинку увидел, позавидовал :

   — Ишь, плешинка у тебя какая, вроде и небольшая, а заметная. Мне бы такую. Я бы так и поглаживал ее.

Вот он был какой, бобер Яшка. И вот как-то осенью валили бобры осинки в лесу да сплавляли их к домикам своим. И задела осинка бобра одного, набила ему на лбу шишку.

Окружили его товарищи, сочувствуют. И бобер Яшка прибежал. Увидел шишку у товарища и задрожал от зависти: ему бы такую! Все бы тогда глядели на него и говорили — вот это да!

И когда падала очередная осинка, взял Яшка да и подвинулся под нее, будто нечаянно. Стукнула она его по спине. И вырос у бобра горб.

И ходит Яшка горбатеньким теперь и не понимает: почему никто не завидует его горбу. Он же у него такой заметный — во всю спину. Уди-ви-тель-но.

Пришла к медведю Спиридону медведица Авдотья и говорит:

   — У соседки у моей, Матрены, была сейчас.

   — Ну и как она там?

   — В постели лежит.

   — Что так?

   — Почесаться вздумала о сосну, а сосна старая попалась и свалилась на нее.

Так медведь Спиридон и покатился со смеху:

   — Ха-ха-ха! Сосна?

   — Сосна.

   — Упала?

   — Упала.

   — Ха-ха-ха! Смешно как. И ударила?

   — Ударила.

   — Крепко?

   — В постели лежит.

   — Ха-ха-ха! Смешно как. И надолго слегла?

   — Надолго, — отвечает медведица.

   — На неделю?

   — Что ты, месяца на три!

   — Вот это почесалась. Ха-ха-ха! Смешно как. Будет в следующий раз знать, как о старые деревья чесаться.

Насмеялся медведь Спиридон до слез, а потом и спрашивает:

   — Но ведь у нее вроде дети есть?

   — Есть, — отвечает медведица.

   — Двое вроде?

   — Двое.

   — А кто же их теперь кормить будет?

   — К тебе вот пришла. Помоги, не оставь в беде Матрену.

И полез медведь Спиридон пятерней в затылок — целое лето кормить двух медвежат... Но и помочь Матрене, кроме него, некому.

Сдвинул брови к переносице, сказал:

— Ладно, веди ее медвежат ко мне. — И добавил чуть слышно: —Но только знай: это совсем, совсем не смешно...

Сидела под корягой Лягушка и рассказывала Лягушонку сказки. Рассказывала она ему об озере, где живут одни лягушки. Много лягушек, и никто их не трогает: ни журавли, ни цапли, ни ужи. И поэтому лягушки там никого не боятся. Сидят по целым дням на берегу и квакают: «Квак-кие мы ква-сивые».

   — Очень хорошо живется лягушкам в этом озере, — закончила Лягушка сказку, а Лягушонок и спрашивает ее:

   — Мама, а почему у тебя зубов нет?

Глядит Лягушка на сына большими глазами и не знает, что ему ответить. Откуда ей знать, почему у нее зубов нет. Но подумала немножко и догадалась.

   — Старенькая, — говорит, — я уже. Выпали мои зубы.

   — А почему у меня нет? — спрашивает Лягушонок.

И опять глядит Лягушка на сына большими глазами и не знает, что ему ответить. Ну откуда ей знать, почему у него зубов нет. Но подумала немножко и догадалась :

   — Маленький, — говорит, ты еще. Не успели твои зубы вырасти. Вот станешь большим, и будет

тогда у тебя полон рот зубов. Как у щуки.

   — Я постараюсь поскорее расти, — сказал Лягушонок, и, в самом деле, он рос быстро. К концу лета уже стал совсем взрослым, а года через три его уже считали все на озере старичком.