Успех у читающей публики — поразительный. Но что замечательно, роман, несмотря на свой почти полутора-столетний возраст, совсем не устарел. И сегодня, читая его, впитываешь с наслаждением этот блеск ума и таланта. Восклицаешь: «Ах, вот что это было за время!» Как всякое подлинное произведение искусства, «Кто виноват?» — концентрат своего времени. Если каждый настоящий писатель — либо защитник, либо обвинитель, то Герцен — судья. Это, между прочим, сразу подметил Белинский:

«Он изображает с поразительною верностию сцену действительности для того только, чтобы сказать о ней свое слово, произвести суд».

Не обошлось, как это частенько бывало в российской литературе, без доноса. Булгарин не был бы платным литературным доносчиком, если бы не написал в секретной докладной записке в III отделение:

«Тут изображен отставной русский генерал величайшим скотом, невеждою и развратником… Дворяне изображены подлецами и скотами…» И на доносе — резолюция Дубельта: «…я нахожу всю повесть предосудительною…» Можно ли считать образ Бельтова автопортретом, как это думают некоторые? Конечно нет! Бездеятельный, без главного интереса в жизни, «лишний человек», «умная ненужность», Бельтов попросту противоположен кипучему, целеустремленному Герцену. Скорее тут есть черты некоторых его друзей — больше всего Сазонова, отчасти Боткина, даже Бакунина с их «деятельною ленью», как писал Герцен Огареву, «отсутствием всякого практического смысла в жизни», с их «многосторонним бездействием». Это их имел в виду Герцен, когда писал Огареву, что образ жизни Бельтова, да и Круциферского напоминает ему «биографии всех знакомых», и прибавлял: «Да и наши несколько». Это уже был камешек в огород Огарева. Но конечно, когда Герцен характеризует Бельтова как одаренного «смелым и резким мышлением», то в этом случае он пишет о себе.

Владимирская ссылка несравненно легче. Москва под боком. Губернатор снисходителен к Герцену, смотрит сквозь пальцы на его тайные отлучки в Москву. Это настраивает Герцена на радостный лад, и, озирая из своего окна город, он начинает находить «что-то тихое, кроткое в его чертах, осыпанных вишнями». Все три поездки в Москву — весенние, тридцать восьмого года: 2 марта, 16 апреля, 8 мая. Все три к Наташе. Но этим прелестным русским именем никто ее не называл в чопорном доме княгини Хованской на аристократической Поварской улице. Она была Натали[6] А свидания были, конечно, тайные.

Герцен все проверял себя. Он боялся пылкости своей натуры. Любовный эпизод с Прасковьей Медведевой насторожил его, даже испугал. А вдруг любовь, которую он испытывает к Натали, — тоже прихоть темперамента, способного увлечься до самозабвения и быстро остыть?

Еще так недавно он звал ее «сестра». А теперь он жаждет назвать ее «жена».

Натали в это время писала ему из Москвы. Между ними была оживленная переписка, тоже тайная, потому что княгиня Хованская терпеть не могла своего строптивого племянника Сашу Герцена, человека без религии и правил, к тому же ссыльного, да еще бастарда — никак не партия для ее приемной дочери. Кроме того, самая тайна всегда имела в себе нечто привлекательное для Натали. Это так романтично!

«Твой образ, — писала она ему, — сияет надо мной, за меня нечего бояться…»

Это звучит не столько сердечно, сколько восторженно. Быть может, Натали чувствовала сильнее и глубже, чем Саша. Натуре ее был свойствен некоторый переизбыток чувств, доходящий в своем крайнем выражении до экзальтации. Она называла в переписке с Герценом себя и его «Натаксандр», слив воедино оба имени, что должно было идеальное, по ее мнению, слияние, полную нераздельность двух существ.

Увидев, что влечение их друг к другу непреодолимо, княгиня Хованская решила как можно быстрее окрутить Натали, выдав ее замуж за достойного, с ее точки зрения, человека.

Скоро усилиями свахи и привлеченный запахом стотысячного приданого нашелся соответствующий полковник вполне пристойной наружности, а что касается возраста, то для мужчины это не имеет решающего значения. Натали до того выразительно проявила свое отвращение к полковнику, что он отказался от нее. Не совсем, он потребовал увеличения приданого, так сказать, надбавки за отвращение. Княгиня подкинула еще одну деревеньку. Однако полковник предпочел другую партию, хоть я с меньшим приданым, но без отвращения.

Нашли другого кандидата в женихи, помоложе и вообще не такого дремуче-уездного. Натали написала ему письмо, где просила отстраниться от нее, потому что она любит другого. Так отпал и второй претендент.

Герцен решился. Он боялся, что в третий раз Наташа не ускользнет от насильственного брака. Он умыкнул ее. Помогал ему Кетчер, который всегда рад был принять участие в авантюре гусарского свойства. Но не только поэтому. В ту пору он любил Герцена. А узнав Натали, он стал боготворить ее.

— Ты дрянь перед своей женой! — говорил он Герцену в своем бесцеремонном стиле.

Натали относилась к Кетчеру, как к отцу, которого у нее не было.

— Если вы любили Кетчера, этого человека с лицом последнего могиканина, — говорил Герцен, — вы не могли сердиться на его живописную манеру выражаться.

Со своими резкими чертами лица и сросшимися бровями он был похож на одомашненного черта.

Натали — невеличка, худенькая до воздушности, голосок тоненький, тихий и безрадостная улыбка: губы раздвинет, а глаза грустные. На вид девчонка, в сумерках ее принимали за подростка. Проницательный взгляд мог обнаружить в этой нежной оболочке что-то мучительное, какую-то трагическую тень.

Красива? Да. Но неброской красотой, притом что черты лица несколько крупны. Большеглаза. Взгляд ясный. Ничего в чертах ее яковлевского, все от матери — крепостной крестьянки Аксиньи Ивановны Захарьиной. Что-то татьянинское в ее лице.

Да, было в ней еще кое-что, не вдруг приметное. Это требует объяснения. Белинский, познакомившийся с Натали, пришел в восторг. И отписал Боткину:

«Что это за женственное, благороднейшее создание, полное любви, кротости, нежности и тихой грации!»

Белинский, впрочем, был влюбчивый. Но не в этом дело. Через два года он пишет невесте:

«…Эта женщина… прекрасная, тихая, кроткая, с тоненьким голоском…»

Дальше следует «но», которого в первом письме не было:

«Но страшно энергичная: скажет тихо — и бык остановится с почтением, упрется рогами в землю перед этим кротким взглядом и тихим голосом».

Итак, Белинский разглядел, что в этом небесном создании, в этом воплощении кротости живет волевая, размашистая, безудержная, страстная душа. Вид хрупкий, тростинка, мнится — дуновение ветра сломит ее, улыбка словно вымученная, как у непрощенной Магдалины, и при этом голова, полная огненных фантазий, и непоколебимо твердая воля в их достижении.

А ведь поначалу она показалась Герцену безжизненной, холодной. Сказались навыки к скрытности, развивавшиеся у Натали еще в детстве как сопротивление деспотическому самодурству княгини Марии Алексеевны и ее могущественной приживалки «звенигородской вдовы» Марьи Степановны.

Конечно, Натали была влюблена в Сашу Герцена страстно. В дневнике своем записала: «Боготворение Александра».

Впоследствии она низвела его с пьедестала. Это произошло после случая с крепостной девушкой Катей, горничной матери Герцена. «Случай всегда находится, особенно когда ни с одной стороны его не избегают», — с грустью вспоминал Герцен.

«Случай» произошел через несколько лет после брака: поддавшись зову плоти, Герцен сошелся с горничной Катей. Это длилось одну ночь, но и ее было довольно, чтобы Герцен самобичующе воскликнул: «Я добровольно загрязнился!» Катя, собираясь в церковь на говенье, во всем призналась Наташе, не зная, что сам Александр опередил ее. Конечно, этот «случай» не мог не ранить Наташу, которая писала накануне брака: «Нас все будет окружать необыкновенное, все прекрасное и изящное».