Оскорбительное ощущение от измены превратилось у Наташи в рану, которая со временем хоть и затянулась, а все же продолжала ныть. «Вера ее в меня поколебалась, идол был разрушен», — писал Герцен. И это бессильно было излечить покаяние Александра в том, что он «загрязнился».

Память о «падении» Герцена, хотя и прощенном, никогда не была до конца утрачена, и какой-то темный подсознательный мотив отмщения сыграл впоследствии свою роль.

Но все это в будущем. А пока Натали перестала любить в Александре бога_, но продолжала любить человека.

А человек Герцена был очень земной, преданный всем радостям жизни.

В том числе — смеху.

Вот чего начисто была лишена Натали — юмора. Он не наличествовал в наборе ее возвышенных чувств. Герцен зря расточал перед ней бесценные сокровища своего юмора, своего сверкающего балагурства, «демонического начала критики и иронии», выражаясь его же словами. Оттенок досады чувствуется в письме Герцена к Витбергу, где он пишет:

«Кстати, я хотел вам написать. Она тоже, как вы, не любит смех, никогда не произносит напрасно имя бога и не любит Гогартовых карикатур».

Натали внушала любовь всем, не только мужчинам, но и женщинам. За исключением Авдотьи Панаевой. И Эммы Гервег. Но вот, к примеру, Татьяной Астраковой владела, но выражению Герцена, «религиозная любовь» к Натали.

Что касается мужчин, то тут дело доходило до обожания, даже до преклонения. Белинский восхищался ее «тихой грацией». Грановский писал о ней своей жене: «Дорогою я, кажется, еще больше полюбил ее». Циник Бакунин, ниспровергатель святынь, писал из Берлина сестрам Беер: «…она — святое, любящее, истинно женственное существо». Огарев считал Натали самой прекрасной женщиной из всех, кого он знал. Он находил в ней непревзойденное изящество духа и физического облика.

Ну, а если красавица Авдотья Панаева в своих воспоминаниях упрекает Натали за «слишком явное ее самомнение», то в Панаевой говорила зависть одной звезды к другой.

Шмель сел на репей. Он тщательно обследовал его круглую головку с шипами, похожую на маленькую булаву. Перебирая ножками, шмель ловко облазил репей, таща за собой свой жирный полосатый зад. Сложенные на спине слюдяные крылышки похожи на короткий плащ, какие носили придворные пажи.

«Какое нарядное добродушное существо!» — думал Герцен, с любопытством разглядывая шмеля.

И улыбнулся. Следующая мысль позабавила его. Он пожалел, что рядом нет собеседника, с которым он мог бы ею поделиться:

«Право, иной раз становится досадно, что человек не может перечислиться в другой род зверей — разумеется, быть ослом, лягушкой, собакой приятнее, честнее и благороднее, нежели человеком XIX века…»

Герцен гулял по саду один. Как всегда, он встал на рассвете. Всю жизнь для сна ему нужно было не более четырех часов. Сколько он выигрывал на этом! Длинный рабочий день! А какой воздух здесь в Соколове, вдали от Москвы! Впрочем, сегодня суббота, значит, из Москвы гости, благо до города не более двадцати верст по Тверской дороге.

— Да, воздух, — он вздохнул во всю ширь своей просторной груди, — бальзамический. И — что гораздо драгоценнее — это воздух свободы.

Свободы… Он усмехнулся — разве только по сравнению со ссылкой. Столько времени прошло после ссылки, а она все еще лежит на памяти чугунным гнетом. Да полицейский надзор все еще не снят.

— Но все-таки, — Герцен машинально водил глазами за полетом шмеля, уже не замечая его, — но все-таки я принадлежу себе. Я более не собственность губернаторов, плац-адъютантов, столоначальников, приставов, фельдъегерей, жандармов и прочей полицейской нечисти. Свобода… Но до чего же куцая! Все еще не спускает с меня глаз светская инквизиция, учрежденная Николаем. И где гарантия, что среди обилия гостей, наезжающих сюда по субботам, порой полузнакомых, а случается, и вовсе незнакомых, не затесался шпион? Они ведь так и снуют вокруг меня…

Герцен стал мысленно перебирать список возможных гостей. Среди них есть непременные и очень желанные…

Рядом Химки, где снял дачу Михайло Семенович Щепкин, чтобы быть по соседству с Герценом, которого он обожал. Он будет обязательно в своем широченном парусиновом балахоне и такой же необъятной соломенной шляпе, окруженный крестьянскими ребятами. Он любил детей. Он и Герцена любил за его по-детски открытый, светлый нрав. «Зачем только он занимается наукой? — ворчал Щепкин. — Зачем политикой? Это высосет из него все лучшее…»

Часам к одиннадцати спустится, позевывая, с антресолей лежебока Огарев. Позднее выйдут из флигеля Грановские, из домика садовника — Кетчер. Друзья под руками. А там, к обеду, нагрянут из Москвы Боткин, может быть, Витберги, приехавшие в Москву, может быть, Белинский, Каролина Павлова, Некрасов, Панаевы, Анненков, да мало ли кто! Некоторые приезжали и вовсе без приглашения, например Разнорядов. Но не выгонять же человека, проделавшего двадцативерстный путь, специально, чтобы увидеть «глубокочтимого Александра Ивановича и поприсутствовать на этом конгрессе литераторов, профессоров и просто исключительных личностей, как справедливо называют воскресные обеды в Соколове, прильнуть, так сказать, к источнику и т. д.». Герцен махнул рукой и по своему добродушию пригласил и Разнорядова на обед.

Хлебосольная душа Герцена не терпела одиночества. Природа? Да! Это божественно! Но ведь со шмелем не поговоришь, как и с богом. Кстати, Герцен тут же дал себе слово в разговоре с Грановским не затрагивать проблемы бога, ни бессмертия, этой Jenseits, как они предпочитают называть все потустороннее.

…Из сада не хочется уходить. Хорош этот ранний час среди росистой зелени.

Герцен сел под дерево. Закинул голову. Глазам представился длинный трепещущий конус. Он суживался, уходя вверх, как дорога: зеленый путь в небо…

Сладко-бездумное состояние. Но по стремительности натуры Герцен не мог долго пребывать в блаженном растворении себя в природе.

За работу! Есть еще время прибавить несколько страниц к «Письмам об изучении природы».

Он обогнул дом, вошел в свой флигель, неслышно ступая на носках, чтоб никого не разбудить, прошел в кабинет, раскрыл бювар и на чистом листе бумаги написал вверху своим отчетливым изящным почерком: «Письмо девятое».

Он еще не писал, покуда только заглядывал в «Philosophic der Natur»[7] Гегеля, в декартовы «Les passions de I'ame»[8], в «Novum Organism»[9] Бэкона.

Изредка он подымал затуманенный взгляд к окну, в глаза хлынет зеленый разлив липовых и березовых крон, излучина реки, отливающая платиной, и поля, бесконечные поля. Но вряд ли сейчас он все это видел. Мысли его были в той философской природе, которая возникла в его воображении.

Восемь «Писем об изучении природы» уже были опубликованы. И вот нынче…

Он прислушался к смутно, но уже властно встающим в нем образам из совсем другого мира, из нашего, из сегодня.

Решительным движением он отодвинул рукопись, еще не начатую, на ней значилось только название. Потом секунда колебания — и он вынул из ящика стола другую рукопись.

Его еще привлекают гигантские фигуры Спинозы и Лейбница.

И все же он не написал девятого письма.

Мыслитель и художник в нем не всегда были в согласии. Иногда они боролись. Сейчас брал верх художник. Герцена влекло желание — оно достигало силы непреодолимой потребности — написать роман. Заготовки к нему он сделал исподволь, еще в новгородской ссылке. Даже и название тогда нащупалось: «Похождения одного учителя». Потом он замарал его и написал сверху: «Кто виноват?» И первоначальные главы тогда же тиснул в «Отечественных записках».