В комнате три человека: слепой старик, очень бледная женщина и девочка в траурном платьице.

— Папочка, уже звезды взошли, сядем за стол, — сказала женщина.

— А что ваша милость соизволит подать сегодня? — спросил старик.

— Борщ есть, дедушка, селедка и клецки, — вот! — ответила девочка.

— Ого-го! Настоящий бал!

Женщина тем временем принесла просвирки; отломили по кусочку и приложились.

— Папочка, — сказала снова хозяйка, — вот тебе шарф к рождеству, теплее будет.

— А я, дедушка, подарю тебе пачку табаку.

— Ах ты девочка моя, Ганя дорогая! — воскликнул старик, стараясь нащупать руками голову внучки. — Я-то табаку не нюхал, чтобы тебе вот эту куколку подарить, а ты мне табак припасла, наверно из завтраков своих откладывала?

И он вытащил из-за пазухи дешевенькую куклу в розовом платье.

— Какая красивая! — восторгалась девочка.

— А тебе, Касюня, я тоже шарфик купил… Хорош? И он протянул женщине вязаный платок.

— Красный, папочка…

— А, чтоб им! — заворчал старик. — Сказали, что черный.

Кто-то постучался в дверь.

— Войдите, пожалуйста! Кто там?

На пороге появился широкоплечий здоровяк в тулупе.

— Это я, сосед (кобыла меня залягай!..)… Да будет благословен…

— Пан Войцех! — воскликнула женщина. — Во веки веков…

— Просвиркой угости, Ганя, — сказал старик, протягивая руку.

— Я, с вашего позволения, пришел просить вас к нам на сочельник. И старуха моя, с вашего позволения, и Зося, и все остальные (чтоб у меня ось лопнула в пути, если вру), все скопом просим вас. Вот как!

Закончив свою речь, он сплюнул сквозь зубы.

— Но, пан Войцех, мы не смеем вас стеснять…

— Ни к чему это вы! (Чтоб мне сапом заболеть!) Я без вас не уйду.

— Мы всегда дома… — робко пробовала возражать женщина.

— Дома, дома — ну и что из того? Пусть меня заставят евреям воду возить, если вас тут кто-нибудь держит на привязи. Ну же!

Невозможно было дольше сопротивляться такому идущему от чистого сердца приглашению. Старик взял дочь под руку, внучку за руку, и они вышли.

Во дворе шествие столкнулось с нами.

— Да благословит вас бог! — крикнула Вигилия.

— Господь воздаст вам, — ответил пан Войцех, внимательно приглядываясь к нам. — Нищие какие-то, — добавил он немного погодя. — Пойдемте же и вы с нами (задави меня телега), подкрепитесь немного.

Вигилия последовала за ним с нескрываемой радостью, а я за ней с отчаянием в сердце, так как приглашение это чертовски поколебало веру, которую мне внушали моя шуба и шапка.

Не успели мы войти, как нас гурьбой окружили люди.

— А что? — кричал торжествующий Войцех. — Не говорил я (чтоб мне из пекла носа не высунуть), что господа не побрезгуют нами.

— Ганя!.. Ганя… — визжали дети всех возможных возрастов.

— Ганя! У меня для тебя есть позолоченные орехи.

— А y меня лошадка…

— Ганя… А у меня…

— Постойте, люди добрые, у порога, — сказала нам пани Войцехова, дама с красным носом и впалыми щеками.

— А это, — обратился Войцех к гостям, — это пан Владислав.

— Владислав Дратевка! — важно представился прилизанный юноша в светлой куртке и юфтяных сапогах.

— За моей Зоськой ухаживает, — добавил пан Войцех.

Кругленькая девушка, которую назвали Зосей, сделалась красной, как свекла.

— Милости просим к столу, — приглашала хозяйка.

Когда старшие уселись, а вслед за ними примостились кое-как у стола и дети, пан Войцех начал:

— Благослови, господи боже, нас и эти дары…

— Мамуня!.. Стах все ушки вылавливает из моего борща…

— Замолчи, Франек, не то как тресну! Благослови, господи боже…

— Ванда, не толкайся! — закричал еще кто-то из детей.

Пану Войцеху с большим трудом удалось окончить начатую молитву, для чего потребовалось предварительно оттаскать за волосы две-три детских головки. Наконец принялись за еду; дали и нам, дали и кудлатой собачке, которая, поджав хвост и насторожив ухо, не спускала глаз со стола.

— Как жаль, — сказал пан Владислав, блестящий Зосин поклонник, — что мастер не отпустил меня пораньше.

— Почему? — спросила панна Зося.

— Я бы вам мак растер!..

— Да вы бы не справились.

— Могу хоть сейчас попробовать, — ответил всегда готовый к услугам кавалер.

— Мамуня. Стах…

— Замолчите, чертенята! — прикрикнул хозяин.

Когда ужин, который был уничтожен с достойной внимания быстротой, подходил к концу, пан Войцех сплюнул на середину комнаты и завел разговор:

— На свете все-то хуже становится, разрази меня гром! Налей, Зося, пану…

— Святая истина, — ответил старик.

— В мои времена, скажу я вам, елки были такие, что лезь на них без всякого, а теперь (провалиться мне на первом мосту) — не толще кнутовища.

— В одном отношении стало хуже, а в другом во сто раз лучше, — уверял пан Владислав.

— Ни в каком не лучше.

— Что это вы, пан Войцех, околесицу несете…

— Ни в каком, говорю, а кто мне тут будет другое доказывать…

— Кхе!.. Кхе!.. Кхе!.. — закашлялся кто-то из детей.

— Матерь божия!.. — закричала Войцехова. — Франек подавился!

— Дай ему по спине… Вот так!..

Отпрыск рода войцеховского был спасен, к великой радости пана Владислава, который оживленно всем разъяснял, что, попади кость в глотку, немедленно был бы «капут».

— Насколько времена переменились к худшему, скажу я вам, лучше всего видишь по лошадям, — продолжал хозяин. — Лет двадцать назад у меня на каждого ребенка приходилось по две лошади, потом по одной, а теперь пара на троих… Чтоб у меня ось лопнула, если вру!

— А разве вам от этого хуже?

— Да ведь только пара на троих, говорю я.

После этих слов пан Войцех задумался, сплюнул прямо в печку и крикнул:

— Баста, моя панна!

Приняв это восклицание за сигнал к отбытию, я подтолкнул Вигилию. Мы попрощались с хозяевами, получили по трехкопеечной монете и по куску пирога (который выставлен для обозрения в моем домашнем кабинете) и ушли, благословляя хозяев.

Когда мы были уже в конце двора, до нас донесся бас пана Войцеха, выводивший: