Что теперь с того, что все мы живем бедно и неустроенно. Если рассматривать историю России как историю революций и переворотов, то в ходе каждой такой череды манипуляций со страной, наживались новые авантюристы, а народ нес новые жертвы, и обязательно надевал новое ярмо, потяжелее прежнего. Поскольку люди, любящие власть, всегда хорошо плодятся, и категорически отказываются производить социальные ценности — они чаще всего видят себя руководителями, администраторами, или, на худой конец, кладовщиками. Хранителями того, что создали другие. Руцкой спустя короткое время никуда не делся — не сгнил в тюрьме, с горя не повесился, а стал губернатором, и замечательно тем самым устроил свою жизнь и жизнь своих близких.

Спустя несколько месяцев мне позвонил парень, с которым мы были в Белорусских лесах, Сережа-Ганс. И всё звал к Зюганову. Он теперь стал работать у него в охране, на митингах с повязкой ходил. Рассказывал, что они теперь собираются где-то на окраине Москвы, в каком-то зале, что там выступают Терехов, Умалатова и прочие деятели оппозиции, ради которых было пролито столько крови, и вручают друг другу медали защитников Дома Советов. Просил Сережа прийти туда, и получить тоже медаль — я отказался, зачем мне это. Я ещё с натяжкой согласился быть красно-коричневым. Но теперь, после всего что было, медальки из трусливых лапок принимать, да ещё и самому сделаться красным? Нет уж, не надо.

В те дни, сразу после окончания всех этих жутких событий, смотреть телевизор было абсолютно невозможно — целыми днями шли концерты в честь "защитников демократии". Часто показывали артиста Хазанова. В своей миниатюре Хазанов ползал на коленях, изображая русского человека, сморкался в галстук и пускал слюни. А газета «МК» вышла с заголовком: "РОССИЯ — РОДИНА КОЗЛОВ. В этом мы убеждаемся почти ежедневно". С большой фотографией бородатого животного. Никаких надежд на то, что все быстро рассосется, что отпустят арестованных и объявят амнистию, тогда не было. На улице каждый вечер начинался комендантский час, согнанные со всей страны солдаты частенько просто долбили людей ногами и дубинками и отнимали деньги у прохожих. Весь город Москва дружно ликовал по поводу победы над плохими дядями из Верховного Совета. Общественность требовала от демократической власти показательных процессов и казней. Массу людей объявили в розыск. Скрывались Уражцев, многие другие. Закрыли газеты. Редакция прохановской газеты «День» была полностью разгромлена. Казалось, власть, и вправду, решила избавить страну от оппозиции каленым железом. Я ждал ареста.

Однако никаких арестов больше не последовало. Ситуацию плавно замяли. Вскоре я получил прибыль с проданных помидоров в собственном соку, и пришла абсолютно случайно новая тема — кругом шел обмен денег. В России уже ходили новые, а в Приднестровье — старые. Директор фирмы, в которой я работал, предложил привезти немного старых денег из Приднестровья — он поменяет по неплохому курсу. Через несколько дней переговоров сумма удвоилась, затем утроилась. Похоже, появились очень заинтересованные люди. Ими оказались представители каких-то узбекских кланов в Москве — это со стороны моего директора. А с другой стороны — инвестор папика, приднестровский босс, финансировавший строительство так и не состоявшегося завода в ПМР, по производству шлакоблоков. Речь шла уже об обмене трех миллиардов рублей, или тридцати… Помню только, что сумма моих комиссионных с данной сделки должна была составить порядка 150 тысяч долларов. И верилось в это с каждым днем все меньше и меньше.

Позвонила мама, и с пафосом сообщила:

— Рома, вопрос по этой сделке решается на уровне Правительства ПМР. Если все получится, ты серьезно поможешь республике.

В тот год ПМР пребывала в жутком финансовом положении — в России были заказаны новые деньги, их напечатали, но так и не отдали. Высокопоставленные чиновники республики брали из казны доллары на закупку продовольствия и бесследно исчезали.

Из Тирасполя приехал босс, с большим черным чемоданчиком, пристегивающимся к руке. В результате трехдневных переговоров сторонам так и не удалось прийти к соглашению о месте обмена — все боялись кидалова, и босс уехал ни с чем.

Стояла глухая дождливая осень. Жизнь казалась скучной и бессмысленной. Очередной безработный период — таких еще будет очень и очень много. Однажды вечером позвонила дочка квартирной хозяйки и пригласила в гости. Делать было все равно нечего, тоска одолела. Партийного общества уже не хотелось, хотелось женщин и напиться. Дочка была на 18 лет старше меня, однако выглядела гораздо моложе своего возраста. Звали ее Ира. Она стала моей второй в жизни женщиной, и первой официальной женой.

Ира жила в Медведково, до меня у нее была очень увлекательная жизнь. Ее прошлое я слушал почти ежедневно, как радиопьесу. Ее первым мужем был контрабандист-реставратор. В молодости он, получив повестку в армию, оставил родителям записку, мол, дорогие мама и папа, я верую в Бога и ухожу в монастырь. Молодого человека поставили на учет в психодиспансер, а из монастыря он вернулся недели через две. Осунувшийся и забитый. Ира говорила, что он получил самое большое в жизни разочарование. Наверное, его изнасиловали монахи. С тех пор дела церковные стали для него элементом бизнеса, хотя он стал все же служителем церкви и участвовал в службах, в православном храме, в Сокольниках. Однако, это было всего лишь прикрытие, чтоб советская власть не лезла в жизнь — почему это здоровый молодой человек не трудится на благо построения светлого коммунистического будущего. В годы глубокого совка Реставратор ездил по старым русским деревням и менял у древних старушек иконы. На рыбу, красивую клеенку, на более новые, бумажные иконы. Привозил старье домой — ну там иконы семнадцатого века, и отдирал верхний слой, под которым оказывался какой-нибудь четырнадцатый век. Старообрядческие. После реставрации иконы оптом загонялись каким-нибудь африканским дипломатам. Сразу тысяч на тридцать рублей, в те годы, когда зарплата инженера была около ста. Ира была, возможно, одной из самых богатых женщин в столице. Могла зимой на самолете слетать в Тбилиси за букетом цветов. За Реставратором, однако, в скором времени установил наружное наблюдение КГБ. Возле дома стояла машина со шторками, откуда постоянно прозванивали окна на предмет записи разговоров. Вскоре его арестовали. Одни выплаты по ликвидации ущерба государству составили 80 тысяч, плюс конфисковали огромное количество различных раритетов. Реставратор оказался в Лефортово, о нем гневно писали все советские газеты. Ира говорила, что в Лефортово следователи кололи ему какие-то препараты, благодаря которым Реставратор не только признался во всех своих злодеяниях, но и выдал всех знакомых, малознакомых, и даже совсем не знакомых правонарушителей — включая спекулянтов магазина «Березка» и торговцев пуховыми платками. После выхода из тюрьмы от него, по вполне понятным причинам, отвернулись все друзья.

После Реставратора Ира долго была любовницей известного эстрадного композитора Петровича — из звездно-музыкального семейства певцов, певиц и композиторов времен дремучего соцреализма. До недавнего времени долго мучили они своим обществом всю страну, регулярно вываливаясь в прайм-тайм федеральных телеканалов практически каждый выходной. А в те далекие восьмидесятые усатый Петрович, пока его супруга путешествовала с шумными гастролями ансамбля «Самоцветы» по бескрайним просторам СССР, целых шесть лет не давал Ире умереть с голоду, а сын донашивал Вовины старые джинсы. Вова Пресняков тогда был еще маленький, песен не пел, и учился танцевать, кажется, в балете Лаймы Вайкуле. Петрович ежемесячно снимал в сберкассе деньги — гонорары, которые присылали музыканты из всех кабаков Советского Союза, где пели его песни, и у Иры наступал день зарплаты. По словам Иры, мужиком Петрович был добрейшим и благородным, однако, уже с практически затухающей потенцией. Ира старалась как могла. Но вскоре сменила Петровича на певца Лёшу Глызина. Лёша был маленького роста, и её это стремало. Вскоре и Глыз получил отставку, а Ира стала жить с молодым режиссёром киностудии имени Горького с мужественной черной волосатой грудью, знатным светским трахальщиком, любителем пива и карточной игры.