Мы также уступили требованию Боаза не навещать его. Платили за обучение и помалкивали. То есть платил Мишель, а если точнее, то не совсем Мишель…

Ни одной весточки не получили мы от Боаза на протяжении этих двух лет. Только тревожные сообщения от его директрисы: мальчик склонен к насилию… мальчик не поладил с ночным сторожем и пробил ему голову… мальчик исчезает но ночам… на него заведено дело в полиции, и теперь он находится под наблюдением инспектора полиции по делам несовершеннолетних… ему придется оставить учебное заведение… Этот мальчик – настоящее чудовище…

А что помнишь ты, Алек? Когда ты видел его в последний раз, это было существо восьми лет, светленькое, тонкое и длинное, как стебелек. Часами напролет молчаливо стоял он на табурете, склонившись над твоим письменным столом и сосредоточенно мастеря, – чтобы угодить тебе, – модели деревянных самолетов по книжке "Сделай сам", которую ты принес ему. Он был осторожен, дисциплинирован, почти труслив, хотя уже тогда, в восьмилетнем возрасте, был способен скрывать обиду с какой-то решительной, молчаливой сдержанностью.

Между тем, в нем словно таилась генетическая бомба замедленного действия. Теперь Боазу шестнадцать лет, его рост – метр девяносто два (и тут он еще не сказал своего последнего слова), он зол и дик, его поразительная физическая сила взращена ненавистью и одиночеством. Сегодня утром случилось то, что (я давно это знала) должно было случиться, – раздался телефонный звонок: решено исключить его из школы, потому что он напал на одну из учительниц. Мне отказались сообщить подробности происшествия.

Итак, я немедленно поехала туда, но Боаз не захотел со мной встретиться. Просто послал кого-то, чтобы мне передали: "У меня нет никаких дел с этой проституткой". Имел ли он в виду учительницу? Или слова эти были обращены ко мне? Этого я не знаю. Выяснилось, что не совсем "напал": отпустил какую-то соленую остроту, заработал от учительницы пощечину и тут же вернул ей две. Я умоляла, чтобы исключение из школы отложили до тех пор, пока я не найду ему нового места. Надо мной сжалились и дали отсрочку на две недели.

Мишель сказал, что, если я захочу, Боаз может жить здесь, с нами (несмотря на то, что мы с маленькой дочкой живем в квартирке из полутора комнат, за которую все еще выплачиваем долг по ипотечной ссуде). Но ведь ты знаешь не хуже меня, что Боаз не согласится. Мальчик ненавидит меня. Да и тебя тоже. Так что все-таки у нас есть кое-что общее – у тебя и у меня. Весьма сожалею.

Нет никаких шансов, что его примут в другую школу, – ведь в полиции на него заведено два дела, и инспектор по делам несовершеннолетних не спускает с него глаз. Я пишу тебе, так как не знаю, что мне делать. Я пишу тебе, хотя ты и не станешь этого читать, а если прочтешь – не ответишь. Самое большее – велишь своему адвокату Закхейму направить в мой адрес официальное письмо, в котором имеют честь напомнить мне, что клиент адвоката Закхейма продолжает отрицать свое отцовство, поскольку анализы крови не дали однозначного ответа, и именно я в свое время решительно отказалась провести анализ тканей. Шах и мат.

К тому же, развод освободил тебя от всякой ответственности перед Боазом и от всяких обязательств по отношению ко мне. Все это я помню наизусть, Алек. Нет у меня никаких надежд. Я пишу тебе – словно стою у окна и беседую с горами. Или обращаюсь к межзвездной тьме. Отчаяние – это твоя область. Если хочешь – определи и для меня место в твоей классификации.

Ты все еще жаждешь мести? Если это так, то в данный момент я подставляю тебе вторую щеку. И свою, и Боаза. Пожалуйста, бей изо всех сил.

Нет, я все-таки пошлю тебе это письмо, хотя минуту назад отложила перо и решила отступить. Ведь мне нечего терять. Все пути предо мной закрыты. Пойми: ведь если даже полицейскому инспектору или социальному работнику удастся убедить Боаза пройти какой-нибудь "курс реабилитации", принять помощь, устроиться в другое учебное заведение (а я не верю, что это им удастся), – у меня все равно нет денег.

А у тебя их много, Алек.

И нет у меня связей, в то время как ты можешь сдвинуть с места любое дело с помощью трех телефонных звонков. Ты – умный и сильный. Или был умным и сильным – семь лет тому назад. (Мне рассказали, что ты перенес две операции, но не могли объяснить – какие. Надеюсь, что теперь ты в порядке).

Больше я распространяться не стану, чтобы ты не воспринял мои слова как лицемерие, самоуничижение. Лесть. А я и не отрицаю, Алек: я готова пресмыкаться перед тобой – сколько тебе угодно. Я готова сделать все, что ты потребуешь. И именно это я имею в виду: "все". Лишь бы ты спас своего сына.

Будь я поумнее, я бы зачеркнула слова "своего сына" и, чтобы не раздражать тебя, написала вместо них "Боаза". Но смогу ли я зачеркнуть правду? Ты – его отец. Что же до моего ума. То ведь ты давно уже решил про себя, что я полностью свихнулась.

Теперь я изложу свое предложение: отныне я готова признаться письменно, в присутствии нотариуса, если ты этого хочешь, что Боаз – сын любого человека, на которого ты мне укажешь. Самоуважение убито во мне уже давно. Я подпишу любую бумагу, которую положит передо мной твой адвокат, если взамен этого ты немедленно согласишься оказать Боазу первую помощь. Скажем так: гуманитарную помощь. Скажем: акт милосердия по отношению к совершенно чужому ребенку.

И вправду, когда я перестаю писать и задумываюсь о нем, Боаз видится мне чужим и странным. Я настаиваю на этом определении: Боаз – странный ребенок. Не ребенок. Странный человек. Меня он называет шлюхой. Тебя он называет собакой. А Мишеля – "маленький сутенер". Себе же он взял (даже в документах) мою девичью фамилию (Боаз Брандштетер). А учебное заведение, куда мы с таким трудом его определили по его же просьбе, он называет "чертов остров".

А теперь я открою тебе кое-что, и ты можешь использовать это против меня. Родители мужа ежемесячно посылают нам из Парижа немного денег, чтобы мы могли содержать Боаза в этой школе, хотя они никогда его не видели, а Боаз даже не слышал об их существовании. Люди они очень небогатые (эмигранты из Алжира), у них, кроме Мишеля, еще пятеро детей и восемь внуков – во Франции и в Израиле.