С корабля не заметили, что я упал в воду. Я сначала погрузился, потом выплыл и еле-еле шевелил руками и ногами, экономя силы, стараясь только держаться. Корабль Артемисии, подставив паруса попутному ветру, ударяя веслами, удалялся, а на некотором расстоянии от него косым строем шли еще четыре галикарнасских корабля. Артемисия бежит с поля сражения!

Я повернулся в другую сторону. Прямо передо мной накренился, погрузив корму, подбитый афинский корабль. Команда покинула его, добралась на лодке до саламинского берега. Корабль медленно вращался в волнах и постепенно погружался. Слышались рев и проклятия: прикованные гребцы не могли покинуть трюм, вода их заливала.

Я напряг усилия, чтобы отплыть как можно дальше, — при погружении корабля может затянуть и меня.

Но тут я услышал свое имя. Кто-то настойчиво звал меня:

— Алкамен, Алкамен!

Что это? Наваждение? Кто может звать меня в проливе?

— Алкамен! Да взгляни сюда, здесь мы, в этом разбитом корабле!

Да, да! Знакомый голос рыжего скифа Медведя доносился из черной пасти отверстия для весла.

— Здесь все наши, храмовые, — и Псой-садовник, и Зубило, и Жернов... Полезай на палубу, голубчик, может быть, они обронили ключи от замков, или подай нам топор, меч, кувалду — все, что угодно, только чтобы разбить цепи. Алкамен, неужели ты нас покинешь?

Ну конечно, я не покину! С борта свешивалась веревочная лестница, по которой спасся экипаж. Мгновение — и я уже наверху. Правда, палуба накренилась так, что по ней трудно взбегать. Но вот валяется и топор, а вот и мечей целых три. Я кидаю все это в люк трюма. Оттуда доносится восторженный вопль и лязг разбиваемых цепей. Вскоре рядом со мной на палубе и Медведь, и Зубило, и Псой, и все остальные.

Медведь показал громадный кулачище холмистому зеленому берегу Саламина.

— Галера, к нам идет галера! — закричали рабы. Действительно, от Саламина приближалась небольшая галера, наверное, затем, чтобы взять накренившийся корабль на буксир.

— Все вниз! — заорал Медведь. — Всем спрятаться! Хватайте мечи, ножи, топоры, молотки — кто что найдет.

— Как? — спросил я с ужасом. — Ты хочешь напасть на своих, на афинян?

— Это тебе они свои, — захохотал великан, заставляя меня спрятаться за палубную надстройку, — а мне они вот где «свои». — Он показал мне руки, на которых были кровавые язвы от сбитых цепей.

Что мог я возразить?

Галера стукнулась о борт нашего корабля. На палубу вскарабкались двое корабельщиков, стали накручивать канат, закреплять буксир.

— А-ррр! — страшно закричал Медведь.

Наверное, так кричит в его родных лесах какое-нибудь чудовище.

Рабы выскочили из люков, выпрыгнули из отверстий для весел, посыпались в галеру, били и сталкивали в воду ошеломленных моряков. Вскоре галера была в руках мятежников. Они кричали, целовались от радости, и полуденное солнце жарко обнимало их голые плечи и торсы.

— На весла! Уж если мы напрягались в цепях, так приналяжем ради свободы!

Что делать? И я был с ними — не погибать же мне вместе с тонущим кораблем. Однако, когда мы огибали Саламин, чтобы выйти в открытое море, я твердо заявил, что покину их галеру и поплыву на остров.

Там, на Саламине, раненая Мика ждала, что я приведу к ней отца, оттуда нужно послать погоню, чтобы освободить Мнесилоха, там Фемистокл надеялся на мою верность и отвагу.

— Вы поглядите на этого афинянина! — издевался Медведь. — Там его ждут поместья, гражданский венок и красавица невеста! Ты бывал когда-нибудь на кладбище возле Академии? На этом кладбище есть надгробная плита в честь рабов, которые в юности оказали услугу на войне, а в старости по постановлению народного собрания они получили надгробный памятник. Ты слышишь? На свободу их не отпустили — только памятник воздвигли!

— Оставь его, Медведь, — вмешался Псой. — Кому дорога своя свобода, должен уважать свободу других.

— Прощай, внук ящерицы. — Медведь обнял меня и так прижал к рыжей груди, что у меня дыхание остановилось. — Прощай, да пошлют тебе счастье боги!

Рабы ласково мне улыбались, а многие утирали слезы.

Я выпрыгнул и поплыл к берегу. Видя, что плыть мне осталось недалеко, я обернулся. Галера быстро уходила, разрезая прозрачные волны и пенистые гребешки. Никто из афинян, занятых боем, не помчался за ней в погоню. Быть может, им и удастся добраться до острова Крит, где беглых рабов не выдают греческим городам.

В последний раз я оглянулся на дружеские лица, кивавшие мне из неразличимого далека.

Как Фемистокл рассчитывал, так и случилось, — персы, опасаясь, что афиняне уклонятся от боя и ускользнут, с двух сторон двинулись в пролив, сжимая в тиски их корабли. Но биться широким фронтом персы не могли из-за узости пролива.

Расчет Фемистокла был верен: солнце слепило глаза нападающему врагу, лобовой ветер расстраивал ряды его кораблей.

Афиняне разбивали, брали на абордаж, жгли ряд за рядом, затем налетали новые ряды, и начиналось все сначала.

В воздухе стоял стон от ругательств, проклятий, слов команды, предсмертных криков. Море клокотало, в волнах болтались обломки, весла, бочки.

Мидяне высадили десант на песчаном островке Пситталии, энергично подвозили подкрепления, хотели оттуда рвануться дальше — на Саламин.

Аристид взошел на корабль, где на мостике сидел худосочный спартанец Эврибиад, надувшись, как жаба. Еще бы, ему против воли пришлось разрешить сражение!

— Дозволь, я высажусь на островке и выбью оттуда мидян. — Лицо Аристида было бледным, как никогда, а тонкие губы побелели от напряжения.

Эврибиад для вида помедлил, потом украдкой взглянул на Фемистокла, который стоял рядом, скрестив руки. Фемистокл еле заметно наклонил голову, и Эврибиад милостиво позволил Аристиду вступить в бой.

Аристид и триста гоплитов по мелководью перебежали на Пситталию и напали на ошеломленных мидян. Те яростно защищались. Развевающийся плащ Аристида со знаменитыми заплатками мелькал тут и там. Одно время всем показалось, что атака отбита, что шлем Аристида уже не виден в гуще сражающихся. Однако вот он появился на самом берегу. В руке его было древко с вражеским знаменем — позолоченный человекоорел с широко распахнутыми крыльями.

Радостно закричали афиняне, смотревшие на битву со скал Саламина; стали прыгать, кидать в воздух шапки.

Казалось, с неба донесся мощный глас богов, напоминающий звучную речь Эсхила:

Между тем к Пситталии со стороны персов мчался тяжелый корабль с десантом. Ярко блестели на солнце золотые латы — это шли в бой «бессмертные» — личная гвардия царя. Афинская триера преградила кораблю персов путь — «Беллерофонт», флагманский корабль Ксантиппа. Персы не смогли остановить разогнавшийся тяжелый корабль, и он ударился бортом о борт «Беллерофонта». Гигантские весла ломались, как лучинки, с палуб от удара посыпались в воду люди.

На крутом носу «Беллерофонта» появился маленький, страшный, с растрепанной бородой Ксантипп. Глотка его была разверста — он не то командовал, не то изрыгал проклятия. Он метнул железный крюк и зацепил им борт вражеского судна. В тот же момент еще несколько крюков впилось в деревянное тело корабля. Персы рубили мечами железо крюков, надеясь освободиться от этих страшных когтей, — не тут-то было!

Видя, что Ксантипп около Пситталии, зная, что Фемистокл тоже направляется туда, я кинулся вброд вслед за гоплитами, бежавшими в подкрепление. Вода мне здесь доходила до горла. Раза два, поскользнувшись на камнях, я принимался плыть. Навстречу толкали плоты с ранеными; на одном плоту сидел горбоносый врач с серебряным обручем на седоватых волосах, тот самый, что взялся лечить Мику. Я было кинулся к нему, как меня оттолкнули: