Только под утро замолкли удары бубнов и барабанов, погасли огни пиршественных костров. Когда утренняя заря взбежала на небо, уже все разошлись; только отдельные гуляки брели, держась поближе к заборам. Килик приказал положить в храмовые носилки бесчувственного Ксантиппа, взгромоздился сам, и рабы их потащили, покряхтывая от тяжести.

Когда носилки достигли храма, Килик вылез и приказал:

— Отнесите Ксантиппа к нему домой!

А Ксантипп, высунув прыщеватый нос из-за занавесок, орошая песок слезами, усталым голосом сказал:

— Голубчик, Килик... Прекрасный ты человек! А ведь рассказывают, будто ты похитил персидские сокровища после битвы при Марафоне... Но я не верил, можешь залепить мне грязью в глаза. Хоть ты и аристократ, но ты добрейший...

Килик сжал губы и отступил от носилок.

— Что вы стоите! — заорал он на носильщиков. — Несите его, кому сказано! Развесили уши... А ты, Алкамен, а ты, Медведь... — он тыкал пальцем в первых подвернувшихся рабов, — вы пойдете его провожать. А не то, что скажут люди? Скажут, Килик отпустил такого уважаемого человека без подобающей свиты!

А утреннее солнце уже щедро ласкало кривые улочки предместий, зеленые своды аллей, мраморные храмы, многолюдные площади, роскошные бани. Забыв о ночной усталости, мы любовались этой ясностью и вовсю вдыхали свежий воздух. Только один человек ничего этого не видел и не чувствовал. Он поминутно высовывался из носилок и бормотал в напряженные спины рабов:

— Что, собачьи дети, ждете прихода персов? Прежде раб своим был в доме человеком... раб моего деда, Памфил, три поколения господ нянчил... А вы думаете, мидяне принесут вам освобождение? Как бы не так: продадут на одном рынке вместе и вас и нас...

Медведь запихивал его за занавеску, чтобы прохожие не видели. А он высовывался и тыкал пальцем Медведю в грудь:

— Ты, рыжий... Я тебя знаю... Килик рассказывал... Ты что же, рабов подбиваешь к побегу?.. Ха-ха-ха! До твоей родины тысячи стадий — я знаю... Я старый мореход. Халкида, Милет, Эфес, Византий... — Он загибал непослушные пальцы. — Херсонес!.. Везде стражи и доносчики наготове, схватят вас, как чижиков. Что тогда? — Он пытался выпрыгнуть, высовывал ноги, хохотал. — Тогда что? Рогатки на шеи — и в рудники, на медленную смерть, ха-ха-ха!

Впрочем, чувствуя, что мы приближаемся к дому, он стал приходить в себя. Слабым голосом попросил, чтобы его вынули, захотел идти по свежему воздуху и пошел, опираясь на мое плечо и на могучую шею Медведя.

ДЕВОЧКА

Мы пересекли город, вышли из двубашенных ворот и свернули направо. Скоро там, где высятся пирамидальные тополя, могучие, как обелиски, показался белый Колон — тихое предместье Афин. Вот дом Ксантиппа, вот и канава, из которой я некогда вытащил Мнесилоха. Ксантипп приосанился и был похож на те отполированные ветром и солнцем фигурки, которые красуются на носах кораблей.

Домашние и рабы встретили его сочувственной толпой. Ксантипп прикрикнул на них и ушел в глубь дома. Все кинулись хлопотать о хозяине. Медведь велел носилкам возвращаться обратно, а сам, ощутив запах жареного, раздул широкие ноздри и удалился в направлении кухни. А я вышел в сад.

Как и все дома богатых афинян, дом Ксантиппа был построен в виде четырехугольника; посредине — авла (внутренний дворик). Там под раскидистыми орехами и акациями журчали каскады фонтанов, воздух был пронизан водяной пылью и приятно прохладен. Я никогда еще не бывал в таком богатом доме и в таком красивом саду. Из-за кустарника, подстриженного в виде кубов и шаров, раздались голоса — звонкий детский и нежный девичий. Мое сердце почему-то дрогнуло, как дрогнуло, наверное, сердце Одиссея, когда он услышал издали пение сирен. Странно, я прежде равнодушно слышал голоса девочек, ведь у нас в храме целый девичий хор.

Алкамен — театральный мальчик (с илл.) _000242.png

Я сделал шаг за кусты, но оттуда на меня бросилась громадная собака, показывая клыки из-под складок кожи.

— Ого! — Я от неожиданности отпрянул.

На дорожку выбежал кудрявый мальчуган, а за ним — девочка моего возраста.

— Назад, Кефей, назад! — Девочка прогнала пса, а мальчик кинул мне кожаный красный мяч.

Я отбросил мяч девочке, она ловко поймала, подпрыгнув.

И вся она была, как светлый мед, который пчелы
Из солнца и пыльцы цветов создали...

Ведь так, кажется, сказал поэт?

В то мгновение я совсем забыл, что я — раб. По закону нестриженые космы должны были скрывать мои рабские глаза, но, так как я прислуживал в театре и в храме, искусный парикмахер делал мне прическу. Наверное, потому меня не сочли здесь рабом.

— Лови, Перикл! — крикнула девочка брату, бросая мяч.

— Кидай мне, вот так. А теперь я брошу тебе, мальчик. Как тебя зовут?

— Алкамен...

— Лови, Алкамен!

Она шутя бросила мяч так, что я не смог его поймать. Мяч ударился о капитель колонны и отскочил прямо мне в лоб.

Если бы вы слышали, как она смеялась!

Вот здесь я и перестал соображать, кто я и где нахожусь. Мне так захотелось чем-нибудь отличиться перед этой необыкновенной девочкой! Я кинул мяч в воздух «свечой» так высоко, что дети задрали подбородки, чтобы увидеть мяч в небе. Я же стоял горделиво, показывая, что совершенно не слежу за полетом мяча, а вот подхвачу его перед самой землей.

Но девочка кинулась, желая сама схватить мяч на лету. Мы столкнулись с ней; оба смутились и отвернулись.

— А где же мяч? Перикл, куда упал мяч?

Мяч упал в большой бассейн и мирно плавал там, покачиваясь. Мы подбежали к бассейну. Перикл, четырехлетний мальчик со странно вытянутой головой, говорил рассудительно:

— Вот, не надо было кидать мяч так высоко. Теперь нужно вызвать раба с шестом: пусть он достанет нам мяч, а то во что же мы будем играть?

Но как тут было не показать мою ловкость? Я подобрал полы хитона и прыгнул в бассейн — там было мелко. Девочка схватила меня за руку:

— Что ты делаешь, Алкамен? Скорее назад!

Я освободил руку, шагнул к мячу, схватил его и победно поднял над головой. Но девочка продолжала кричать, заламывая руки, а мальчик громко плакал, глядя широко раскрытыми глазами куда-то сбоку от меня. Я перевел взгляд туда: ко мне приближалась огромная рыба, и хищная пасть ее была усеяна тысячью острых зубов. В сердце мне как будто холодная игла вонзилась... Я и сейчас еще, если закрою глаза, ясно вижу физиономию этой рабы, которая — о боги! — улыбалась!

Меня охватило оцепенение, а рыба подплыла совсем близко. Тут я не помня себя кинулся из воды и успел выскочить перед самой пастью рыбы.

Девочка дрожала от пережитого страха, выжимала воду из полы моего хитона. Мальчик крепко обхватил мяч, будто хотел уберечь от рыбы и его.

— Откуда ты пришел? — лепетал он. — Ты, наверное, юный Геракл и укрощаешь львов, змей и других чудовищ?

— Этих рыб отец привез из Египта, — рассказывала девочка. — Здесь их кормят сырым мясом, а там, в Египте, говорят, их кормили живыми людьми.

Тогда, желая показать свое презрение к заморскому чудищу, я сунул руку в воду и схватил рыбу за скользкий хвост. Рыба мгновенно извернулась, но руки моей схватить не успела — я выдернул ее раньше.

Снова испугавшись, девочка обхватила меня и пыталась оттащить от бассейна.

Повелительный голос заставил нас обернуться:

— Мики, что это? Кого это ты обнимаешь?

РАСПРАВА

На крыльце стоял Ксантипп, переодетый по-домашнему — в мягкую белую хламиду.

— Ты знаешь, кого ты обняла? Ведь это раб!

Нужно было бы вам увидеть, как девочка отпрянула от меня, как будто я сам был этой зубастой рыбой!


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: