Но Бишоп уже вспомнил.

Он знал, что ему надо делать. Они сказали.

Помещение электростанции походило внутри на гигантскую пещеру великана, сотрясавшуюся от оглушительного рева мощных печей и турбин. Он прошел по узкому коридору, с одной стороны которого грохотали чудовищно громадные, обшитые сталью турбины, а с другой возвышались котлы с топками, уходившими на тридцать футов вниз и почти касавшимися потолка, расположенного на высоте около ста футов. Каждая турбина ярко-желтого цвета была снабжена приборами, позволяющими наблюдать за ее работой. Котлы, раскаляющиеся при сжигании тонны топлива до того, что к ним было опасно прикасаться, тоже были выкрашены, но в обманчиво холодный серый цвет. От котлов тянулись тщательно изолированные трубы, пар по которым под давлением пятнадцати сотен фунтов на квадратный дюйм приводил в движение турбинные лопатки.

Он прошел мимо техника, снимавшего показания приборов на топке одного из котлов, никак не отреагировав на приветственный взмах его руки. Техник нахмурился, озадаченный неопрятным видом своего коллеги, но быстро переключил внимание на приборы: в эти ночи нагрузки значительно увеличились из-за распоряжения правительства включать в городе все лампы.

Человек направился к лестнице, ведущей на административные этажи. Туда, где находился коммутационный зал.

Два дня и две ночи он скрывался в своей полуподвальной квартире. Занавески в обеих его комнатах были плотно закрыты, и днем там царил полумрак, а ночью — кромешная тьма.

Это был невысокий плотный мужчина двадцати восьми лет, с лицом, испещренным угрями, которым давно пора было исчезнуть, и волосами, уже начавшими предательски покидать его череп. Он жил один, но не по собственной воле, а потому что никто — ни мужчины, ни женщины — не испытывал никакого желания жить с ним. Его презрение к роду человеческому всегда было слегка завуалировано, и это чувство он пестовал в себе с тех самых пор, как понял, что мир презирает его. Он думал, что окончание школы положит конец отношению к нему как к предмету насмешек со стороны незрелых умов, но, поступив в колледж, встретил и там все те же незрелые умы, хотя и повзрослевшие. К тому времени, когда он стал инженером-химиком, эта душевная травма уже глубоко укоренилась. Его родители были еще живы, но он редко их навещал. Они никогда не оказывали ему настоящей поддержки. Обнаружив несколько раз, как он шпионит за своей стремительно развивающейся сестрой, они довольно быстро в нем разочаровались. И дали ему понять, что толстые очки, которые он вынужден был носить и которые делали его глаза похожими на черные пуговицы, плавающие в серебристых лужах, — это наказание от Бога. Значит, и прыщами Он наградил его за то, что он не мог перестать развратничать наедине с собой? И сделал его тело вонючим за то, что он ненавидел сестру, хотя и подсматривал за ней? А теперь Он заставил еще и выпадать его волосы, потому что он не может избавиться от грязных мыслей? Неужели все это сделал Он? Так надо забыть Его, найдутся другие Боги.

Он поднялся наверх, не встретив больше ни единой души. Для обслуживания генераторной станции требовалось чуть больше тридцати человек, и эта небольшая группа людей управляла энергией, которой пользовались миллионы. Право распоряжаться энергией, необходимой такому огромному количеству людей, и было тем, что привлекало его в этой работе в первую очередь. Существовало три способа лишить людей света и энергии, подававшихся с этой станции: во-первых, можно было взорвать весь комплекс; во-вторых, отключить по очереди все генераторы и турбины и прекратить подачу топлива; в-третьих, можно было отключить все, кроме топок, с помощью аппаратуры дистанционного управления, расположенной в коммутационном зале. Поскольку он не имел доступа к взрывчатым веществам, о подрыве станции не могло идти и речи. Остановка всех агрегатов и перекрытие подачи топлива вручную займет слишком много времени, к тому же другие техники остановят его раньше, чем он управится с первой турбиной. Остается одно — отключить все. И станет темно. Темно, как ночью. Его глаза затуманились от удовольствия.

Коммутационный зал представлял собой огромную стеклянную коробку, заставленную стеллажами с приборами и телевизионными экранами, контролирующими процесс работы на всех участках электростанции. Последние несколько недель операторы проявляли особую бдительность, так как им подробно объяснили, чем грозит перебой в подаче электроэнергии в любой район, снабжаемый этой станцией. Никто, однако, не предусмотрел, что опасность может исходить из рядов их собственных сотрудников.

Дежурный оператор с удивлением посмотрел на вошедшего в зал человека и уже хотел было спросить, где он пропадал последние два дня, но пуля, выпущенная из «беретты», продырявила ему лоб. Остальные операторы были слишком потрясены, чтобы оперативно отреагировать, и он старательно перестрелял их всех, причем каждая пуля нашла свою цель с безошибочной небрежностью. Он сам удивился своей меткости, тем более что до этого никогда не держал в руках оружие, но хладнокровие, с которым он это сделал, ничуть его не удивило. Обращаться с пистолетом его научила какая-то незнакомка — высокая дама, посетившая в тот день его полуподвальную квартиру, но не она вселила в него хладнокровие. Это сделала Тьма.

При виде неуклюже растянувшихся на полу коллег он захихикал и задержался на несколько секунд, чтобы полюбоваться, как дергаются в агонии их конечности. Не переставая облизывать губы, он перешагнул через мертвые тела к контрольной панели. И протянул дрожащую руку к первому выключателю.

Бишоп быстро заморгал. Неужели стало еще темнее? К горлу подкатился комок. Казалось, вокруг выросли четыре стены, сквозь прозрачные поверхности которых смутно вырисовывались фигуры остальных присутствующих на площадке. Постепенно стены сделались более вещественными. Слева появилось окно с задернутой занавеской. Другое окно — справа, чуть подальше. Движение теней, напоминающих легкую дымку.

Он сопротивлялся. Как только мог.

Эдит закрыла глаза и издавала какие-то неясные приглушенные звуки. Ее голова медленно опускалась, пока подбородок не коснулся груди. Два других медиума наблюдали за ней, и Бишоп увидел, что они охвачены паникой. Шенкеля, сидевшего с краю, начала пробирать дрожь. Прежде чем его глаза совсем закрылись, у него затрепетали веки и закатились зрачки. Инрайт не заметил, что происходит с его коллегой, так как не спускал глаз с Эдит Метлок. Чья-то рука сильно сжала запястье Бишопа, и, повернувшись, он увидел незрячие глаза Кьюлека, устремленные прямо на него.

— Крис, вы снова их видите? — шепотом спросил Кьюлек. — Я ощущаю присутствие чего-то враждебного. Это они? Вы видите те же самые лица?

Бишоп был не в состоянии отвечать. Холод сковал его. Это произошло слишком внезапно: еще не успели погаснуть огни, а они уже появились. Как будто только и ждали этой минуты. Комната была вполне реальной, но фигуры, словно расплывчатые изображения, плавали перед ним, то попадая в фокус, то снова исчезая. Комната, кажется, стала меньше. В ушах стоял шум, чьи-то голоса вдруг прорывались и так же внезапно пропадали, уступая место другим. Он оглянулся на Эдит и увидел, что изо рта у нее сочится что-то черное и стекает по подбородку на грудь. Это могла быть кровь, но он знал, что это нечто другое. Протянул руку и дотронулся до этой черноты, но там ничего не оказалось — ее подбородок был сух, пальцы — чисты. Он убрал руку, и тут же изо рта снова закапало. Бишоп поднял глаза, и ему показалось, что комната еще уменьшилась. Шенкель внезапно свалился с кресла и неподвижно застыл на грубых досках, покрывающих расположенный снизу подвал. Никто не подошел ему помочь, поскольку всех предупредили — ни во что не вмешиваться, если только не произойдет что-нибудь совершенно исключительное. Инрайт мельком взглянул на своего компаньона, но тут же забыл о нем. Эдит Метлок громко застонала, и теперь у нее изо рта вылетело что-то темное, легкое, похожее на клуб дыма. Голоса, звучавшие в голове Бишопа, смеялись, и он увидел, что комната сжимается и сжимается, причем стены и потолок надвигаются прямо на него. Он понял, что неминуемо будет раздавлен, и попытался приподняться с кресла. Но его тело окаменело, а веки налились свинцовой тяжестью и плотно смежились. В каждом волоске на голове ощущалось покалывание, словно каждый превратился в ломкую сосульку.