А сколько всевозможных гадостей и преступлений совершали библейские цари и пророки, среди которых были и предки Христа и которых писание приказывает чтить как святых!

Закрыв последнюю страницу огромного тома, Бруно понял, почему католические вероучители запрещали мирянам читать Библию и издавали для них пересказы, где места, вызывающие возмущение, смягчались, а порой и вовсе выбрасывались. Стало ему понятно и то, почему отцы церкви – блаженный Августин, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст и многие другие исписали сотни толстых томов, пытаясь затушевать или хоть как-нибудь объяснить все это нагромождение лжи и скверны, именуемое Библией.

В запретной зале Фелипе нашел сочинения протестантских вероучителей: Уиклифа, Гуса, Лютера, Меланхтона, Кальвина…[134]

Борьба с Реформацией (так называлось широкое общественное движение против католицизма) уже около двух столетий составляла главную заботу католической церкви. Учения виднейших реформаторов привлекали миллионы последователей. Англия отвергла духовную власть папы, и английский король объявил себя главой англиканской церкви.[135] В Чехии прогремели гуситские войны[136] – великое народное движение против немецкого дворянства и католического духовенства. Большая часть Германии исповедовала учение Лютера…

Фелипе не имел секретов от дяди. Во время одной из бесед с ним он похвалился, что прочитал «Наставление в христианской вере»[137] Кальвина.

– Это замечательный труд, дядя! – с пылающими щеками сказал Бруно. – Как все ясно изложено, как смело автор разрушает основы католической религии! Много вечеров, таясь от всех, просидел я за этой книгой…

– Ты мог прочитать ее раньше, – улыбнувшись, сказал сер Джакомо. – Иди со мной!

Он провел племянника в дом и в одной из стен своего кабинета отодвинул дверцу шкафа, о существовании которого не подозревал Фелипе. Саволино достал оттуда толстый томик в кожаном переплете.

– Этот?

– Такой же! – радостно воскликнул юноша и прочитал заглавие книги: – «Institutio religionis christianae».[138] Дядя, почему ты не говорил, что у тебя есть запретные книги?

– Не было случая. Но недаром я дружу с книгопродавцами. Скажи, чему научил тебя Кальвин?

– Знаешь, дядя, он называет идолопоклонством почитание икон, статуй, мощей. И вот меня неотвязно мучит мысль порвать с этим нелепым пережитком старины.

– Как, ты хочешь объявить себя иконоборцем? – в испуге воскликнул Саволино. – Это грозит тебе опасностью!

Он долго уговаривал племянника смириться перед силой церкви и затаить свое неверие.

– Мы с Вастой потеряли нашу дочь, – сказал он с грустью, – а если потеряем и тебя, нам этого не пережить.

Фелипе ушел не убежденный.

Для юного послушника наступило время тяжких раздумий.

«Язычники почитают идолов, – размышлял Фелипе, ворочаясь ночью на жесткой постели. – Но чем отличается статуя Христа или святого Доминико от деревянного, грубо раскрашенного африканского божка, украшенного ожерельем из человеческих зубов? Только искусством великого мастера!»

И Бруно подумал: а что, если убрать иконы из кельи?

Когда такая дерзкая мысль появилась у Фелипе, по спине юноши пробежал холодок. Выбросить иконы? Это означало навлечь на себя тяжелое обвинение в ереси и предание суду. Но и делать вид, что он почитает иконы, Бруно был не в силах.

В течение нескольких дней Бруно вынес иконы одну за другой и повесил в капелле, находившейся в этом же корпусе. Он оставил только распятие[139] и сделал это потому, что у его матери было точь-в-точь такое же, которое она очень чтила.

Отец циркатор, который наблюдал за студентами, как те выполняют монастырский устав, в последнее время редко заглядывал к Фелипе, – тот был у него на хорошем счету. Но в одно злосчастное утро, войдя для порядка в каморку Бруно, отец циркатор остолбенел: передний угол был совершенно пуст, иконы исчезли, и только сиротливо висело распятие!

Не веря глазам, монах вошел в келью, пощупал стены – пусто! Первой его мыслью было, что келью хотят белить и иконы сняты по распоряжению ключаря. Циркатор побежал разыскивать отца ключаря. Когда оказалось, что тот ничего не знает, оба монаха поспешили в келью Бруно. Да, икон не было. Почтенные отцы рысью помчались к приору. Тот в это время завтракал.

– Мессер, происшествие! Мессер, кража! – кричали монахи, перебивая друг друга.

Им и в голову не пришло, что Бруно сам мог убрать иконы.

Порчелли, оставив недоеденной курицу, отправился в учебный корпус. В келье Бруно икон не было.

– Что вы думаете об этом, отцы? – спросил дон Марио.

– Я полагаю, что кража совершена сегодня после того, как студент Бруно ушел на занятия, – сказал отец циркатор. – Еще вчера вечером иконы были на месте.

Блюститель порядка соврал, но ему не хотелось, чтобы его обвинили в небрежном отношении к своим обязанностям.

– А я думаю, что отец циркатор не слишком близок к истине, – съязвил ключарь. – Мне известно, что отец циркатор нерегулярно обходит кельи, и кража могла случиться раньше.

– Но почему же студент Бруно не заявил о пропаже? – огрызнулся циркатор.

– Иконы украли студенты, чтобы продать в городе. А Бруно не хочет товарищей выдавать.

Это объяснение придавало событию другой оборот, и монахи начали судить и гадать, успели ли ночные гуляки вынести похищенное в город. Циркатор упорно доказывал, что кража случилась в это утро и что иконы лежат припрятанные в ожидании вечера. Приор не решился идти к аббату с докладом о происшествии. Он знал, что мессер Паскуа обвинит его по этому случаю во всех семи смертных грехах и пошлет на него донос в Рим, как, впрочем, поступал и сам дон Марио при всяком удобном случае.

Приор, ключарь и циркатор призвали надзирателей из внутренней школы и принялись обыскивать кельи студентов и ученические дортуары.

Хотя они старались держать все втайне, но это оказалось невозможным, и вскоре монастырь гудел, как растревоженный улей.

Поползли самые нелепые слухи. Одни говорили, что ограблен птичник и воры унесли оттуда сотню жирных гусей и уток. Другие утверждали, что из винного погреба похищено триста бутылок редкостных старых вин. Третьи шли еще дальше и уверяли, что взломана скарбница[140] собора Сан-Доминико и оттуда унесены золотые сосуды, рубины, алмазы…

И так как обитатели монастыря были далеко не безгрешны и у многих в кельях и квартирах хранилось то, что по уставу хранить не подобает, то они бросились прятать запретные вещи.

Кто бежал в виноградник, надеясь укрыть свое добро в земле среди лоз, кто разрывал навоз в конюшне, кто просто подбрасывал опасные улики в капеллы и трапезные, пустовавшие в это время дня. Дело осложнялось тем, что порчеллисты боялись паскуалистов, а паскуалисты – порчеллистов. Пробираясь к тайнику, каждый боялся, что за ним подсматривает враг.

Открывались самые неожиданные вещи. Благочестивого отца Пифферо, видного сторонника аббата, порчеллисты поймали с огромным кувшином вина, который он нес из кельи под мантией. Оказалось, что кувшин хранился в углублении, искусно выдолбленном в стене и прикрытом дощечкой, выкрашенной под цвет стены. И если бы не страх, погнавший святого отца, этот тайник не был бы обнаружен до конца его дней.

Всеми уважаемый церковный регент с перепугу выбросил из окна две студенческие кольчуги, и они были конфискованы, к большому ущербу для укрывателя. В капелле святого Стефано нашли под скамейками добрую дюжину кинжалов…

Наконец шум дошел до аббата, и он вызвал зачинщиков переполоха. Приор начал сбивчивые объяснения. Как он и ожидал, аббат обрушил на него неистовый гнев. Исчерпав весь запас ядовитых слов, Паскуа немного поостыл и спросил: