— Не ожидал я от тебя это услышать, — сказал Николай Николаевич, выдав им учебник Пёрышкина и отпустив с миром. В руках у них были портфели, и неизвестно, сколько Пёрышкиных там лежало, изрисованных вдоль и поперек, но и те, что им выдал Николай Николаевич, были немногим лучше. — Ну, Калерия Ивановна куда ни шло, но от тебя…

— А что Калерия Ивановна? — тусклым голосом сказала, отвернувшись к стенду с газетами, Анечка. — Такой же ненужный человек…

— Да не говори ты этого слова! — закричал Николай Николаевич. — Зачем говорить слова, которые ничего не значат?

— Это слово значит многое, Коля. И ты прекрасно знаешь, что оно значит.

— Понятия не имею… — буркнул Николай Николаевич и побагровел. Но тут же, испугавшись, что Анечка начнет объяснять, сам заговорил поспешно: — Знаю я, почему ты не хочешь, чтобы я выходил в зал.

Анечка растерянно обернулась.

— Почему? — спросила она тихо, и Николай Николаевич понял: не это.

Но уже не в силах остановиться от смущения, забубнил:

— Знаю. Знаю.

Анечка послушала, подивилась, снова повернулась к нему спиной.

И тут, глядя на эту худую, жалкую спинку со странно покатыми плечиками и проступающими сквозь халат лопатками, Николай Николаевич понял: ему не уйти. Он почувствовал на губах солоноватый вкус ее серых, запачканных чернилами ладоней. «Нет! — закричало в нем. — Нет!» Это было так страшно, что должно было что-то случиться.

Обязательно должно было что-то случиться.

И случилось: пришла его дивная фея.

Она никогда являлась так рано, было всего только двенадцать часов.

На плечах ее было клетчатое осеннее пальтишко, рыжие густые волосы — в мелких бусинках дождя.

— Извините, — сказала она поспешно, задыхаясь еще от бега по лестнице. — Извините, Николай Николаевич, мне надо с вами поговорить.

Подбородок Николая Николаевича подпрыгнул, губы задрожали.

Помертвев, он присел на край стола.

Шаровая молния за стендом, радуга между книжными полками, синий дождь с потолка — ничто не могло уже удивить Николая Николаевича: фея знала его имя-отчество, но откуда? И, главное, зачем?

Щеки Николая Николаевича загорелись, сквозь стекла рабочих очков они казались круглыми, как райские яблочки. Лицо от восторга приобрело глуповатый и дерзкий вид.

— Да? Я весь внимание, — сказал он как бы с вызовом. — Что вам угодно?

— Не надо так, Николай Николаевич, — проговорила она печально, с видимым удовольствием выговаривая его имя. Одного воспоминания об этом хватило бы ему на всю оставшуюся жизнь. — Вы, конечно, должны меня презирать, я вас очень подвела.

— Почему же? — чужим, каким-то писклявым голосом сказал Николай Николаевич. — Презирать вас я никак не могу.

— Я пришла, чтобы сказать вам: не думайте обо мне плохо. Я не спала всю ночь.

Она отвернулась и шмыгнула носом.

— Простите меня, пожалуйста.

Из комнаты в комнату бесшумно прошла Анечка. Она вся скособочилась от тяжелой стопки книг, которую несла. Косой глаз ее совсем закатился.

— Я на вас не сержусь, — быстро сказал Николай Николаевич. — Тем более что…

Фея ждала. — …тем более что меня всё равно переводят на абонемент. Ведь вы не ходите в абонемент?

Фея молчала. Похоже, она ожидала чего-то другого.

— Значит, мы больше не увидимся, — подвел черту Николай Николаевич.

— Да? — сказала она наконец. — Жаль.

И ушла.

В глубокой задумчивости Николай Николаевич подошел к стеклянной двери, заглянул в зал. Там полно было школьников второй смены, забежавших перед уроками, чтобы что-нибудь друг у друга скатать. Была там престарелая пенсионерка, увлеченно сморкавшаяся над «Новым миром». Было трое-четверо диковатых студентов, засевших с утра: в двадцать два сорок пять их придется чуть ли не под руки выводить из зала, а они, упираясь, будут перелистывать на ходу учебники.

Привычная утренняя публика… Вечером пойдут другие: старшеклассники — готовиться к сочинению (часто целым классом, и это хуже всего, потому что в зале начинается содом — смешки, записочки, чуть ли не хоровые песни), студенты — рассеянно листать монографии… пять-шесть читателей знающих и следящих, с ними Николай Николаевич особенно любил работать.

Что в абонементе? Выдавать засаленные детективы, разрозненного Конан-Дойля, случайную фантастику… Второсортная жизнь.

Кот услышал, наверное, как звенели ключи, вышел навстречу из комнаты и сел столбиком на пороге.

— Явился, князюшко мой? — ласково сказал он, и Николай Николаевич удивился еще раз его сипловатому голосу. — Хотел я тут тебе порядок навести, да тряпки не нашел. Как же ты живешь без тряпки?

— Так вот и живу, — усмехнулся Николай Николаевич. — Я, брат Стёпа, и без многого другого живу.

— Что так рано сегодня? — спросил кот, пропустив мимо ушей последнее его замечание.

— Приболел, — угрюмо ответил Николай Николаевич, разуваясь у входа. — Отпросился.

— Ах ты, мать честная, — сокрушенно сказал кот. — Что за лихоманка к тебе привязалась? А я-то хотел тебе дельце одно поручить…

— Что за дельце?

Они оба, Николай Николаевич, а по пятам за ним кот, прошли на кухню.

— Так, реестрик один составить.

— Какой реестрик? — удивился Николай Николаевич.

— Да тут… — замялся кот. — На мне материальная часть висит. Я у них вроде завхоза.

— У кого «у них»? — Николай Николаевич сел на стул. — Что ты мелешь, Стёпа?

Кот обиделся.

— Ну, мелю не мелю — не твоего ума дело, — высокомерно ответил он. — Хотел тебя попросить, да закаялся.

— Брось, Степан Васильевич, — примирительно сказал Николай Николаевич. — Я вон рыбки тебе принес.

Покобенившись еще минут пять-шесть для порядка, кот пошел на примирение.

— Надо мне в своем хозяйстве порядок навести, переписать кое-какой инвентарь. Стар становлюсь, путаю много. Посулю кому — ан нету, выдано или утрачено. Ты человек образованный, помоги старику.

— Какое же у тебя, старика, имущество? — спросил Николай Николаевич.

— Конечно, не то, что раньше, утратил многое, но есть еще кое-что, уберег.

— Да где же твое имущество?

— А вот поедим, тогда. У тебя, я чай, от голода кишки спеклись.

— Тебе в угол на полу или за столом будешь есть?

— За столом, коли не брезгуешь.

Поужинали на кухне.

Кот ел аккуратно, не чавкая, только сопел да время от времени поправлял лапой сползавшие с тарелки куски.

Табурет был низковат, и Николай Николаевич принес и подложил ему подушку.

За столом вели неторопливую беседу.

— Ну, с работы тебя не выключили пока?

— На абонемент перебросили.

— Это что же, понижение али как?

— Да уж не повышение.

Кот негодовал:

— Что за дело: живыми людьми бросаться? Совсем баба счумилась. Жалобу надо писать.

— Не умею да и не люблю.

— Я те научу. В старое время горазд я был слезные письма писать. Веришь ли, — кот хехекнул, — одному мужику даже письма любовные сочинял: «Мурлышечка ты моя…» Умора!

Отужинав, гость и хозяин перешли в комнату.

— Ну, и где твой багаж? — спросил Николай Николаевич, озираясь.

— А вот, или не видишь?

У двери стоял в углу маленький, зеленый, окованный железом сундучок.

— Постой, постой, — озадачился Николай Николаевич. — Я ж тебя на ключ запирал. Как эта вещь сюда попала?

Кот вспрыгнул на сундук, самодовольно по нему прошелся.

— А это, брат ты мой Коля, дело тайное. Фики-мики.

— Что, что? — Николай Николаевич присел на корточки, пощупал руками сундучок.

— Фики-мики, говорю, — пояснил кот. — Чуждое для тебя дело.

Сундучок был небольшой, но крепкий, на гнутых кованых ножках и весь оплетен крест-накрест железными полосами. Зеленая краска на деревянных стенках пообтерлась уже, но в целом это была вещь.